Полковник Папандопуло сидел между тем у генерала.
— Вот, — говорил генерал, тыча пальцем на карту. — В это место вам надлежит отправиться. Первый десант высадится в Одессе, а вы пройдете в устье Днепра. Здесь на карте отмечено. Видите?
Генерал придвинулся к карте насколько позволял ему тучный, выпирающий живот. Толстый палец с отточенным ногтем остановился на маленькой точке.
— Циканский Сло… слопотка, — прочел генерал, запинаясь. — Здесь под прикрытием французских судов вы высадитесь на Циканский Слопотка.
Полковник встал и откланялся. А через неделю… Но что было через неделю, читатель без труда узнает в следующей главе.
III
Есть такие дни на юге перед весной — мягкие, тихие, в кудрявых облаках. Когда зеленеют на старых погостах, пробиваясь сквозь мятый снежок, первые игольчатые травы. Когда в поле, на рыжей стерне виснут по соломинкам сверкающие на солнце капли. Легкий ветер дышит в лицо паутиной. Выскочит на бугорок юркий хохлатый посметюх и, задыхаясь от радости, заведет незатейливую песню. А с устья реки веет еще прозрачной свежестью прошумевшего недавно ледохода…
Вареник сидел на завалинке в маленьком своем дворике и, щурясь от солнца, прикрывал глаза ладонью. Отсюда с горы видна ему была вся Цыганская Слободка — горбатые хаты, припавшие к земле, и длинная, ведущая к реке улица. Кто-то вприпрыжку бежал по улице. Должно быть, баба. Вон в юбке запуталась — чуть не упала. Через минуту она уже стояла у ветхой калитки.
— Здорово, кума, — сказал Вареник, узнав в подошедшей Кузькину Мать.
И по заведенной раз навсегда привычке хотел обнять бабу.
— И не надоест старому черту, — сердито выругалась Кузькина Мать. — Глянь лучше на речку, безголовый. Чертов новых встречать надо.
Вареник разгладил рукой белую бороду.
— Чертов? Опять хранцузы никак? — спросил он.
Кузькина Мать стянула на шее углы развязавшегося платка и пожевала губами.
— Ась? — сказал Вареник, теряя терпение.
— Черты, как есть, черты, — не выдержала, наконец, Кузькина Мать. — И шапки у них на головах рогатые, ей-ей. Только не по-хранцузски говорять. Хранцуз, той завсегда: «Бонжур, мармелад…» А эти как-то по-чудному. Пантюшка-сапожник говорить, что греки. Говорить, четыре парохода пришло с Адеса.
Вареник собрался уже было ввернуть острое слово, одно из тех слов, на которые так щедры днепровские рыболовы, но повернул голову и стал прислушиваться. Со стороны реки грянуло несколько выстрелов. Стая ворон с шумом поднялась над обрывом.
— Стреляють, идолы, — выругалась Кузькина Мать. — Чтоб у них в печенке стреляло!
Вся Цыганская Слободка всполошилась и загудела, как пчелиный улей. На заборах повисли мальчишки. Дед Кирилл, старый и лысый, как тыква, помнивший еще турецкую войну и чумаков, медленно переступая, подошел к забору.
— Дед, дай канахвет! — кричали мальчишки.
Старик улыбался той беспомощной и мягкой улыбкой, какая всегда свойственна старости. На бронзовом лице его, в подслеповатых глазах застыло спокойствие.
— Что, дед, воевать хотишь? — окликнул его Вареник.
Кирилл улыбнулся беззубым ртом.
— Мы воевали, — прошамкал он. — Турков рубали, накажи мине Бог, ровно капушту.
— Ишь ты, фартовый какой! — сказал Вареник с насмешкой. — Вот пойдем против грекосов, назначим тебе заместо енерала.
Но в это время во двор вбежала чумазая девчонка и, захлебываясь, стала выкрикивать новости:
— Соплячихинаго Ваньку заарештовали, накажи мине Бог. Соплячиха побегла просить ахвицера. А Гришку безрукого убили. На камише лежить, убитай, у берега.
Девчонка сверкала глазами, гордая вниманием слушателей.
— А вашего Кузьку, тетя, повели в город солдаты.
— Кузьку? Мово? Брешешь ты, паршивка. Кузька в плавни поехал на каюке. Еще до света поехал.
— Пускай мине холера задушить, если брешу! — закричала девчонка. — Сама видела, как зафатили его греки на речке. Его и Серегу Смехуна.
Побледнела Кузькина Мать и затряслась от подступившей к сердцу обиды. И так же, как в пылу базарной распри, замахала она руками, и полились слова бурным потоком:
— Шибеники! Живоглоты! Чтоб им, иродам, руки посохли! Чтоб ихней матке кишки натрусило! Чтоб…
И вдруг заголосила Кузькина Мать, всхлипывая и вытирая глаза краем головного платочка. А по улице уже шли солдаты в рогатых фуражках, подозрительно оглядываясь по сторонам, с ружьями на изготовку.
— Черти! — сказал Вареник и покачал головой.
IV
Признаюсь, не без трепета начинаю я эту главу. Здесь определено судьбой развернуть страницы Истории. Здесь надо припомнить давние времена, когда отважные аргонавты совершали свои буйные набеги. Мы увидим суровых воинов, потрясающих грозным оружием, зарево горящих сел, тысячи ослов, груженных богатой добычей. Да, мы увидим воинов и ослов. Но разве не то же увидел Пантюшка-сапожник ранним утром на Цыганской Слободке? Конечно, что значит для историка бесхитростный рассказ Пантюшки! Легенда, миф, не больше. Ученому историку подавай одни голые факты.
Кто первый ступил на берег, греки или ослы?
Сколько было греков и сколько ослов?
Все ли ослы высадились на берег и сколько греков осталось еще на пароходе?
Ах уж эта научная статистика! И откуда Пантюшке знать такие тонкости? Ему и без того влетело по загривку от первого же грека, ступившего на берег.
— Ты это что ж? — сказал Пантюшка, подымая с земли слетевшую шапку. — Хотишь, чтоб я тебе гляделки вышиб?.. Я, брат, могу, хоть ты и с винтом…
Но солдат прошел мимо, не обращая на него внимания. Солдат был вестовым полковника Папандопуло. Сам полковник только что высадился на берег и теперь оглядывался кругом с безразличием черепахи. Трехдневный морской переход, казалось, погасил в душе полковника всякий интерес к окружающей обстановке. Помнилось только: там, в Афинах, в уютном кабинете генерала, на желтой военной карте — точка. И эта точка называлась Цыканский Слопотка. И вот теперь он прибыл на Циканский Слопотка. Полковник Папандопуло стоял посреди улицы, не зная еще, что предпринять. Прежде всего, конечно, надо себя обезопасить на случай нападения. В этой варварской стране можно ожидать чего угодно. Полковник отдал приказание выставить по улицам пикеты. Потом он расположился в реквизированной для него хате и стал писать донесение:
«Ваше превосходительство! С вверенной мне частью я занял окраину города, именуемую Циканский Слопотка. Высадив на берег солдат и ослов, я прошел…»
Но оставим полковника заниматься служебными делами и обратимся к одному из героев рассказа — Кузьке.
Все детство Кузькино можно изобразить в трех словах — голуби, пуговицы и щеглы. Если только и вы, читатель, гоняли голубей или играли в пуговицы, если только и вы ловили щеглов — задача автора будет облегчена. Голубей узнавали по лапам, не правда ли? Ежели лапы в пуху и хвост рыжий — значит, турман, настоящий турман. Вертуны — у тех шея всегда рябая… Что касается пуговиц… Но кто же не знает этого? Есть просто метки и есть фигурные. За одну метку дают три фигурных…
Голуби, щеглы, пуговицы… Так протекло Кузькино детство. А когда подрос Кузька и вытянулся вверх так, что и Кузькина Мать должна была становиться на цыпочки, чтоб потянуть его за вихор, новые интересы заполнили существование Кузьки. Впервые стал замечать ласковые взгляды девичьи и сердце у него забилось неровным стуком. Душу охватывало неукротимое веселье, сменявшееся вдруг неожиданной грустью. Тогда Кузька шатался по улицам или шел к реке, где пахли медом зацветавшие вербы.
«Чего мне хотица? — думал Кузька. — Чего хотица?»
Но он не знал, чего ему хотелось. Он только видел одно лицо, одно только имя слышал — и было то имя самым красивым на свете: Любка. С этих же пор полюбил Кузька ходить «на кулачки» и скоро стал одним из лучших бойцов на Цыганской Слободке. Кузька дрался с увлечением, находя в драке естественный выход для клокотавших в нем непонятных и буйных сил. Пантюшка-сапожник, вечный соглядатай всевозможных событий, с восторгом рассказывал о подвигах Кузьки:
