Артём приложился ухом к стене.
— Вует? — с надеждой спросила старуха, заглядывая в глаза.
— Ничего не слышу, — сказал Артём.
— Ты как следоват послушай… В энтом самом месте, уж который день… Вует?
Артём снова послушал: стена молчала, как и положено стене.
— Это у тебя, бабка, в ухе «вует»! — крикнул он.
— Евоная жёнка научила, чтобы Коленька поставил вуяку — то… Страсть как меня не любит. Готова со свету сжить. Коленька — то денег бы и поболе давал, да она, ведьма худущая, препятствует. И эту жужжалку заставила его упрятать в мою стенку.
— Я пойду, бабушка, — сказал Артём.
— Я тебе карточки — то своей Галюшки покажу… — старуха достала из ящика стола пачку глянцевых фотокарточек, перетянутых резинкой. Пока Артём смотрел, она тараторила: — Я уж и председателя Кирилла Евграфовича приводила. Тоже ничего не услыхал. Ну, он — то, понятно, пожилой… Может, и глухой, а ты, Артемушка, должен услыхать. Вует окаянная и вует…
Очутившись на улице, Артём рассмеялся сам над собой: вот дурень! К стенке ухо прикладывал, будто и впрямь там какая — то штука может быть…
Наведался Артём и в поселковый. Председатель Кирилл Евграфович Носков сидел на краю письменного стола и разговаривал по телефону. В руке у него была длинная деревянная линейка, с которой он охотился за большой, синей с зелёным, мухой. Но как ни старался прихлопнуть её, муха благополучно увёртывалась.
Увидев Артёма, Носков кивнул на стул: дескать, садись.
— Пришёл меня за ноги подвешивать? — с улыбкой спросил он, повесив трубку. — В таком случае подожди, вот новый магазин построим — тогда пожалуйста.
— Зачем новый строить? — сказал Артём. — У вас и в старом ничего нет… Бычки в томате да килька в собственном соку…
Носков в последний раз попытался линейкой прихлопнуть хитрую муху и уселся на председательский стул.
— Ты что же думаешь, все время в наших магазинах будет пусто? Будем строить продовольственный магазин по последнему слову техники: с холодильными и морозильными установками. Секция для сыров, для мяса и птицы, для окороков и колбас…
— Не расстраивайте, у меня уже слюнки текут, — сказал Артём.
— Как дышится в родном краю? — перевёл разговор на другое Носков. — Гляжу, все ходишь с громадной черной папкой… Даже башню зарисовал!
— Хорошо здесь.
— Значит, нравится? — оживился Кирилл Евграфович. — Да ты ещё не все у нас видел… Вот погоди, грибы пойдут. Белые, веришь ли, прямо у дороги растут. В ста метрах от посёлка…
— Когда ещё грибы…
— А ты что, уезжать собираешься?
— Вот жду, когда дорогу отремонтируете. Кирилл Евграфович даже сморщился.
— Опять ты про дорогу… Вот она у меня где сидит! Он уже поднял руку, чтобы показать, в каком месте у него сидит эта проклятая дорога, но тут пронзительно зазвонил телефон, и председательская рука изменила свой маршрут, цепко схватив трубку. Глаза у Кирилла Евграфовича стали отсутствующими, а на лице появилось терпеливо — покорное выражение. Артём понял, что звонит районное начальство и разговор будет долгим и неприятным. Он встал и направился к двери.
Артём сидел на обтёсанных сосновых брёвнах (Андрей Иванович ещё давно заготовил их для замены подгнивших венцов), когда пришёл Кошкин. Поздоровался за руку, хотя они сегодня утром уже здоровались, присел рядом. Не спеша достал папиросы, предложил Артёму. У Кошкина правильные черты лица, густые с сединой волосы, вот только зубы подкачали: совсем спереди выкрошились. На руках наколки: якорь, спасательный круг. Видно, Кошкин служил на флоте.
Потолковав о погоде, о международном положении и развалившемся заборе — видно, у Николая Даниловича это больной вопрос, — он спросил:
— Дом — то небось продавать будете?
А это был больной вопрос для Артёма. Он много размышлял, что делать с домом, но так ничего и не придумал. Продавать было жалко. Очень уж Артёму пришлись по душе эти места. За каких — то две недели все здесь стало ему мило и дорого. Ложась с заходом солнца на дубовую кровать — он как — то не думал, что на этой самой кровати совсем недавно умер его дед, — крепко засыпал. А утром, когда солнце заглядывало в окна и скворцы горланили в саду, он вставал, и у него поднималось настроение оттого, что вот сейчас позавтракает, возьмёт альбом и пойдёт через сосновый бор к Светлому ручью. Бродя по лесу, Артём случайно наткнулся на это райское место: величественный сосновый бор неожиданно обрывался, и впереди, в низине, зеленел большой луг, а посреди луга, раздвинув низкие жёлто — красные берега, со звоном прыгал по камням чистый прозрачный ручей. За лугом ажурно кудрявилась берёзовая роща. И ни души. Лишь сороки не спеша пролетали над ручьём да иногда вдали куковала кукушка. В роще должны быть соловьи. Но пока они молчали: наверное, не пришло их время…
Жалко было расставаться с посёлком, Березайкой, сосновым бором, Светлым ручьём. Артём не знал, что делать. И продавать не хотелось, и жить в этой развалюхе нельзя. Потолок прогнулся, того и гляди рухнет. Половицы разошлись, из щелей тянуло сыростью. Большая русская печка растрескалась, сквозь побелку краснели кирпичи. Ночью в сенях под Артёмом одна половица проломилась, и он только чудом не сломал ногу. Если не продавать, то нужно срочно ремонтировать дом.
— Не знаю, что и делать, — вздохнул он.
— Один человек интересовался, — сказал Кошкин. — Хуторской. Он смолу в лесу гонит, а платят им дай бог… Ему не так дом нужен — да какой это дом! — а участок. Избу перевезёт с хутора. Ежели надумаете, я ему, стал быть, скажу.
Над самой головой промелькнула ласточка. Она юркнула под навес крыши, трепеща крыльями, посуетилась секунду и снова улетела. Артём посмотрел туда: ласточки лепили новое гнездо. Старое обрушилось, и на его месте виднелось круглое серое пятно.
Мимо дома не прошла, а проплыла рослая статная девушка с прямыми черными волосами до плеч. Артёму показалось, что она чуть заметно улыбнулась. Он смотрел ей вслед, ожидая, что она ещё оглянется — есть такая привычка у девушек, — но она не оглянулась.
— Приезжая? — спросил Артём.
— Учительница, — ответил Кошкин. — Второй год у нас… Зачем вам дом — то? Вы городской житель, привыкли к хорошей жизни, а что тут у нас? Вот я работаю на электростанции, двадцать первый год пошёл. Сто двадцать выгоняю, а ведь семья… Одеть — обуть надо. Дочка девятый заканчивает, на танцульки уже бегает…
Раскошеливайся, батька: давай па платье, кофточку. Негоже, чтобы была хуже других.
— Как звать — то её?
— Дочку — то? Машей.
— Да нет, учительницу…
— Татьяна… Рядом с сельпо живёт. У бабки Анисьи… Так вот я и говорю, серость тут у нас, человеку привычному к хорошей жизни — не выдержать…
— А что вы называете хорошей жизнью? — спросил Артём.
— Зайдёшь в городе — то в магазин — прилавки ломятся… И окорока, и колбаса всякая…
— Значит, по — вашему, хорошая жизнь — это набить брюхо вкусными вещами?
— И одёжи там, придёшь — глаза разбегаются, не то что у нас: десяток костюмов, и все на один рост…
— А я вам завидую, Николай Данилович, — сказал Артём. — Огород у вас прекрасный: картошка, огурцы, лук и всякая всячина. Куры вон на лужайке гуляют… Штук двадцать? Гуси, боров в закутке, две козы… Настоящее натуральное хозяйство. А лес, речка… Посмотрите, небо какое у вас? Мы, городские жители, месяцами такого неба не видим…
— Места у нас красивые, я не спорю… — несколько опешил Кошкин. — В лесу грибы и ягода разная… Летом благодать, а вот осенью…
— Осенью ночи длинные, дожди, распутица… — засмеялся Артём. — Вы закоренелый пессимист, Николай Данилович!
— Не хотите продавать — не надо, — вдруг обиделся Кошкин. — Мне — то что? Человек поинтересовался насчёт вашего дома, я и сказал… Вот только забор…
— Не буду я дом продавать, — твёрдо сказал Артём. — А забор мы с вами отремонтируем. Хоть завтра.
Кошкин сразу просветлел, заулыбался:
— С Андрей Иванычем мы жили душа в душу… Знать, и с вами поладим.
