Одет Гаврилыч не очень — то надёжно для ночного сторожа в зимнюю стужу: короткий полушубок с заплатками, прохудившиеся ватные штаны, длинный шерстяной шарф да суконная шапка — ушанка.

— И не мёрзнешь ты на своей службе? — спросил Артём.

— Неужто я должон на крыльце сидеть и на замок любоваться? — удивился Гаврилыч. — Мою службу из вокзального окошка видать… Да и глядеть — то нечего. Нету у нас воров. Зря только сторожа держат. Ладно, жёнка деньги получает, мне стыдно было бы в ведомости расписываться…

Гаврилыч мял в руках шапку, и вид у него был несколько озадаченный.

— Послухай — ка меня, Артемушка, — сказал он. — Потрёт — то мой сработал? Аль опять заставишь сидеть дурак дураком на табуретке?

Артём с любопытством всматривался в его лицо. Что — то изменилось в нем, а что, он ещё не знал. Хоть и с мороза плотник, а нос вроде бы не такой багровый, как всегда, и умные голубые глаза чистые.

— Раздевайся — ка, — скомандовал Артём. — Кажется, наконец — то я нашёл…

— Чего нашёл — то, Иваныч? — забеспокоился плотник. — Прыщ на носу?

И хотя у него сегодня и в мыслях не было писать Гаврилыча, он почувствовал знакомое волнение. Так бывает с ним, когда кисть снова в руки просится.

— Мне же скоро на дежурство заступать, — попробовал отвертеться Гаврилыч.

— Сам ведь говорил, воров нет, — усмехнулся Артём.

— Зря ты все это затеял, — сказал плотник, усаживаясь на табуретку. — Моя рожа, может, ещё и сгодилась бы для такой картины, где запорожцы пишут письмо турецкому султану… а для отдельного потрета — вряд ли. Жёнка и то смеётся, говорит, на посмешище тебя рисуют. Иваныч, плюнь ты на это дело, а? Рази мало в посёлке хороших людей? Носкова Кирилла Евграфыча можно изобразить, иль Мыльникова. Да на худой конец моего шурина Петра! Мордастый такой, представительный, и на работе не жалуются…

— Мордастый, говоришь? — улыбнулся Артём, нанося на холст быстрые мазки. — Ты смеяться — то умеешь, Гаврилыч?

— Что я тебе, дурачок: палец покажешь — и засмеюсь?

В дверь кто — то поскрёбся. Сначала чуть слышно, потом громче, послышался визг. Артём с сожалением положил кисть и пошёл открывать. Это был Эд. Лапы в снегу, на бороде сосульки, а в блестящих глазах — радость. Он ткнулся Артёму в ноги — поздоровался, — потом подбежал к хозяину, потёрся мордой о руки. Запах краски ему не понравился: сморщив нос, отошёл к печке и, потоптавшись, плюхнулся на пол. Положив морду на лапы, стал внимательно смотреть на Артёма и хозяина.

— Не лежится ему дома в избе, — проворчал Гаврилыч. — В любой мороз идёт со мной на дежурство… Тоже не хочет задарма хлеб есть.

Артём, позабыв про время, стоял у мольберта. На холсте оживало тёмное корявое лицо. Нашёл, поймал… И вдруг в Гаврилыче будто выключилась электрическая лампочка: он помрачнел, лицо стало старым, морщинистым, потухли глаза. Артём с сожалением опустил кисть.

— С женой поругался, что ли? — огорчённо спросил он.

— Я как из дома, так про жену и не помню… Дружок мой хороший прошлой ночью окочурился… Дежурный по станции. Да ты ж его знаешь! Григорий! Вместе были у него на станции… И старше — то меня всего на шесть годов. Прямо на службе этот чертов инфаркт хватил. На моих глазах. Носом в стол сунулся, и красная фуражечка по полу покатилась… Хороший человек был, царствие ему небесное! Оно, конешно, такая смерть лёгкая. Вот в прошлом году Мишку — прицепщика задавило маневровым… Как раз промеж двух буферов сердешного зажало… Три дня на крик кричал, пока не помер.

Гаврилыч стал одеваться. Надев тулуп, принялся наматывать на тощую морщинистую шею шарф. Артём вспомнил, что в бутылке ещё осталось немного. Подошёл к буфету и, налив в стакан, протянул плотнику. Закуску и искать не стал, зная, что он без неё обходится. Гаврилыч замахал обеими руками и сказал:

— Спрячь подальше эту заразу.

— Что? — удивился Артём. Такого ему ещё не приходилось от него слышать. Стакан со спиртным всегда вызывал широкую довольную ухмылку на щетинистом лице плотника.

— Не пью я больше, Иваныч, вот какая штука, — смущённо сказал он, вертя скомканную ушанку в руках. И лицо у него было такое, будто он и сам себе не верил.

— Ты меня разыгрываешь… — все ещё не мог прийти в себя от удивления Артём.

— Я же тебе ещё не рассказал… Вчерась ночью — то, когда Григорий сковырнулся, пассажирский из Полоцка прибывал, а встречь ему товарняк из Бологого. Механизма на станции гудит, мигает, селектор тарахтит, а я вокруг Григория хлопочу, думаю, может, отойдёт ещё, только куда там… Глаза закатил, подрожал маленько и успокоился. Я к механизме и давай орудовать — зря, что ли, кажинную ночь торчал на станции? Пассажирский — то должон проскочить с ходу, а товарняк переждать его. И понимаешь, какая тут петрушка вышла? Покойник — то пассажирскому открыл зелёный, как и полагается, а товарняк уж не успел отвести на запасной, тот и прибыл на. первый путь, но которому должон на полном ходу прочесать пассажирский… Гляжу из окна — пыхает товарняк, стоит на пути, а полоцкому уже зелёный открыт. И по макушкам сосен уже фарой своей вовсю шарит… Смикитил тут я: хлоп семафор на красный! Да только неспокойно мне: вдруг все — таки проскочил? Темень, не видно, где он там чухает. Схватил фонарь и на путя. Бегу вдоль товарняка, длинный, паразит, а пассажирский где — то совсем близко. И не пойму: тормозит али прёт полным ходом? Добег до паровоза, ору машинисту товарняка, чтоб фару вырубил, а он, бестолочь, башкой крутит, не слухает меня… Впопыхах — то я не домикитил, что красную фуражечку следовало б нахлобучить на башку… А так без фуражки кто я? Постороннее лицо… Ну, объяснил ему по матушке… Вырубил фару — то, а я встал перед паровозом и машу фонарем… А он гудит надо мной, чуть не оглох! Только пассажирский и так уж останавливался: успел, видишь, я семафор прикрыть… А все одно страху натерпелся, как на фронте! И потом ежели не остановился бы, так меня и сплющил бы о товарняк. Фара светит, я ничего не вижу…

— И что ж, больше никого на станции не было? — спросил Артём.

— В три часа ночи — то? Люди добрые спят в такое время… Машинист из полоцкого выскочил — лица на нем нет. «Это, говорит, почти крушение! Я бы мог и не обратить внимания на семафор — всю жизнь прохожу тут без остановки…» Я ему толкую — человек помер, с каждым такое может стрястись, а он, чудак, глазами хлопает и за голову хватается… Вызвали по телефону начальника станции — прибежал в шинелишке и прям на голубые кальсоны валенки надеты… И тоже за голову хватается. Отогнали мы с ним товарняк на запасный путь, пропустили пассажирский. С опозданием, конешно… А потом он, начальник — то, хлопнулся на стул и заплакал, чисто дите… «Не ты бы, говорит, Василь Гаврилыч (так по имени и отчеству и назвал), прямым ходом, без остановки, как пассажирский, пошёл бы я, говорит, под строгий суд». А что я? Повернул рукоятку, да и все. Столько ночей проторчал на станции с Григорием, уж семафор — то закрывать иль открывать как — нибудь научился…

— А при чем тут выпивка? — спросил ошарашенный всем этим Артём.

— При мне ведь бутылка с этим пойлом была… Будто бог остановил — взял да не выпил. А коли вылакал бы, какая ведь ерунда могла получиться? Заснул бы на столе багажного кассира — это у меня заместо дивана, — и столкнулись бы пассажирский с товарняком… Сколько бы покойничков на путях образовалось? Не хватило бы нашего кладбища хоронить… Утром я ушёл домой и за завтраком хотел было бутылочку красного приговорить, а у меня перед глазами вся эта история… Да и Гриша покойничек… И глядеть не могу на выпивку. Веришь, такого у меня сроду не бывало. Взял бутылку — то и в отхожее место выкинул, чтоб и глаза, проклятая, не мозолила… Поглядел бы ты, какие шары у моей бабы были!

— Представляю себе, — сказал Артём. — А ведь ты, Гаврилыч, геройский подвиг совершил: собственноручно предотвратил неминуемое крушение. Шутка сказать!

— Я ж говорю, семафор закрыл, и все… Сидел — то я рядом с Григорием и видел, как он поездами распоряжается. А как сковырнулся он, тут я и подменил его. Тоже, нашёл геройство — семафор закрыть! Вот прошлой зимой Гаврила Сотников почтальоншу Анастасию из беды вызволил — это было дело! Анастасия телеграмму в Левонтъево отнесла и уж в сумерках возвращалась обратно, а тут, откуда ни возьмись — волки… Штук восемь. Дурным голосом заорала баба, вот — вот накинутся на неё, ну Гаврила и услыхал, он с делянки возвращался домой. Подоспел в самый раз и топором одного, потом второго. В общем, трёх порешил, а когда топор в снег отлетел, четвертого руками задушил… Остальные взвыли — и тягу. О Гавриле даже в газете написали… За убитых волков — то ему в охотохозяйстве премию отвалили: двести рублей. Ох, тогда мы с ним и погуляли… А вот в позапрошлом году у нас какой — то шальной медведь объявился, так Михей Кириллов без ружья с ним сладил…