Форстер это заметил. Опять что-то укололо его. Как был бы он счастлив, будь такой жест, такой знак близости подарен и ему.

Карета везла его сквозь ночь. Париж, должно быть, уже недалеко. Хотя слева, по берегу Сены, все еще теснились тополя, окунувшие свои черные стволы в белый туман, но дорога становилась шире, накатаннее, глаже. Кони больше не ярились и бежали ровнее. Форстер видел, как блестят их крупы от пота в бледном лунном свете. Согласись он с кучером, дали бы коням еще раз передышку и сами расположились бы тогда на ночь на постоялом дворе. Но он спешил домой, и разве не изрядно отблагодарил он возницу? Форстер торопился к себе в Отель голландских патриотов, в котором жил поблизости от Пале-Рояля, где надеялся подлечить свой недуг жиром да настойками и продолжить работу над «Парижскими очерками».

Он просил Губера, как когда-то тот просил его, прогуляться по окрестным лугам, испытывая некоторое облегчение хотя бы оттого, что от их соперничества не страдают ни Тереза, ни дети.

Вышли на другой день, тайком сговорившись, ранним утром. Высокие вершины юрского массива вокруг покрылись снегом. Снег сверкал белизной над темной полосой ельника. Воздух в долине был свеж и прохладен, будто по заказу для прогулки. Правда, Губер, который был десятью годами моложе, упустил из виду, что нужно бы соответственно одеться. По жухлой, покрытой изморозью и мокрой траве он разгуливал в своих башмаках с серебряными пряжками и в замшевых чулках на шелке, которые защищали только от комаров да слепней. Но не от холода. Форстер заметил это лишь тогда, когда напарник его стал кашлять. Но тут уж они прошли половину пути, и поворачивать было поздно. Или назад в Травер, или вперед до ближайшей деревни.

«Идемте лучше вперед. Что-нибудь да найдем. Правда, в такую рань нам самим придется затопить печь, но я к этому уже привык. Выпьем чего-нибудь согревающего, кальвадоса например, если найдется. Только не вздумайте обижаться на меня».

Лучше вперед, чем обратно, где не дай бог Тереза опять будет толкать Губера ногой под столом. А здесь он с ним с глазу на глаз.

Так добрели они до Мотье, не то городка, не то деревни, благополучный вид которой поражал в такой суровой и окаменелой глуши. Трактир располагался на широкой улице, недавно застроенной крепкими крестьянскими домами. Он примыкал к кузнице, и со двора непрестанно доносились удары молота о наковальню. Миловидная женщина в явно французском наряде отворила им и, заметив несчастный вид Губера, пригласила поскорее войти и поставить ботинки сушиться к печке. Сейчас она разведет огонь, пошевелит только угли да подложит поленьев, печка еще не остыла, вчера ведь было воскресенье, мужчины сидели да бражничали тут до полуночи. Потом принесла ему, франту, какие-то бесформенные и толстые войлочные сапоги и подала им горячий грог с большим количеством коньяка.

Они были единственными посетителями. О чем только не было говорено между ними доселе, и вот настал миг обсудить то, ради чего они уединились. Форстер не знал, как начать. Но потом, тщательно следя за тем, чтобы не дать волю обиде и ревности, сумел заставить себя напомнить то, что они давно знали друг о друге. Путешествие Форстера с Гумбольдтом, когда он отсутствовал в Майнце три с половиной месяца. Губер отрицал — и это было известно, — что подло воспользовался этим. Он не станет коварно обманывать человека, коему стольким обязан. Порукой тому хотя бы его, Губера, дружба с Шиллером, чьи идеалы человеческих отношений он полностью разделяет; и отчасти даже льстит себя надеждой, что в образе благородного и самоотверженного маркиза Поза отразилась частичка и его «я».

Форстер не удержался от тихой, иронической улыбки. Ну разумеется. Во время задушевных чаепитий у них дома они когда-то много вечеров подряд читали по ролям «Дон Карлоса», и Губер всегда претендовал на роль маркиза. Не без оснований? «Спаси себя для Фландрии[17]. Быть королем — удел твой. Мой — за тебя погибнуть…» Ах, Фердинанд, оставь хоть теперь это комедиантство. Даже тогда в шиллеровском пафосе было слишком много саксонского акцента.

Да и Каролина, юная вдова Бёмера, принцесса Эболи в данном случае, разражалась эболически-дьявольским хохотом, говоря, что не в силах сдержаться, когда слышит, как корежит саксонский диалект и самые возвышенные пентаметры.

«Мне бы не хотелось огорчать вас, Жорж, разбирая с вами ваши надежды и пожелания, мнение на сей счет Терезы и мои собственные чувства. Но избежать этого, видимо, невозможно. Зачем бы в противном случае понадобилось нам это стеснительное — и для вас тоже — свидание? Мы хотим, чтобы впредь по этому вопросу царила ясность — для всех заинтересованных лиц, включая и opinion publique, общественное мнение. Вы не можете себе представить, как мы здесь живем. В Невшателе и у стен есть глаза и уши. Я вынужден пробираться по ночам к Терезе тайком…»

«Но разве вы не преуспели в этом, с тех пор, как поселились в моем доме?»

Губер смешался, и Форстер тотчас пожалел, что не совладал с собой и высказался. Но, бог мой, он ведь не святоша, особливо когда дело касается женщины, которую страстно желаешь.

«Вы знаете, как и я, что началось все лишь тогда, когда умерла маленькая Луиза. Ей едва минуло шесть месяцев. Умерла она после сомнительных экспериментов Земмеринга, проводимых с вашего благословения. Не я чувствовал себя тогда покинутым вами — но Тереза».

Форстер молчал. Оспа. Сэмюэль Томас Земмеринг[18], врач, друг его юности с тех самых пор, как тот прибыл в Кассель, в Германию, или то, что нужно под ней понимать, поставил диагноз и заявил, что если спасение и возможно, то лишь в случае применения нового средства — прививки. Последнее достижение теории, подтвержденной, казалось, бы практикой — но не в случае Луизы, Терезиной дочки. Тогда-то он еще не сомневался, что это и его дочь. С чего бы? А ведь нужно было только посчитать! Что коров взять здесь в долине, что любых птиц — известно, сколько длится созревание. Нет, Губер, это ложь. И не двойная ли? Что значит, не я, а Тереза чувствовала себя покинутой? И на это теперь есть ответ. Он дан еще восемь лет назад. Дан циником Лихтенбергом, писавшим о его, Форстеровом, браке Земмерингу: «Я желаю славному Форстеру семейного счастья, однако ж не думаю, что он обретет его. Форстер понимает любовь как и подобает ему, Тереза же — только в гренадерском смысле…»

Земмеринг потом показал ему это письмо. И если поразмыслить теперь, нужно признать, что рога он приобрел вместе с женой.

Тайной это никогда для него не было. Со всеми подробностями выболтала ему все еще Каролина сразу же после бегства Терезы из Майнца. И о Ружмоне, и о Мейере. И бог весть сколько их было, геттингенских студентов. Даже отца, почтенного профессора Гейне, такая ненасытность дочери откровенно озадачивала.

«Ложь, — сказал он вслух. — Истина же в том, что началось это значительно раньше. Я всегда видел в вас своего ученика, Губер, временами и друга. Пожалуйста, не думайте, что вы могли бы теперь поучить меня, все обстоит как раз наоборот. Не сомневайтесь, я знаю все».

«Тереза не хочет больше иметь никаких обязательств перед вами. Она чувствует себя отторгнутой вами — телесно».

У него дух захватило от такой наглости. Он представил себе любовника своей жены в неглиже, с голыми, поджарыми икрами, в шлепанцах. Походил ли он в таком виде на Адониса?

«Потому-то она и зачала со мной двоих детей?»

Каролина, когда гроза однажды загнала его к ней в дом на Нонненгассе, призналась, что находит его несносным. «Только что вы потеряли ребенка от оспы. И уже заботитесь о замене, ну куда же это годится». Ведь и она не подозревала тогда, что ни Луиза, ни Георг не были его детьми.

«И оба ребенка, Роза и Клер, мне дороги. Я хотел бы их сохранить».

«Но как, Форстер? Взять их собой в Париж? Где вам самому нечего есть, где свирепствует террор, гильотина, где всякое дьявольское отродье, вроде Робеспьера, отбивает у всех последнее сочувствие революции? Даже Шиллер, почетный гражданин республики, в ужасе отворачивается от нее, как я слышал. И вы хотите отнять у матери два таких прелестных невинных создания, чтобы отправиться с ними к волкам? Да их разорвут там, как овечек, и, кроме того — умоляю вас! — вы убьете Терезу».