В ответ Пётч мог сказать только «вот как» и сделать грустное лицо. Для него было новостью, что историю в Германии стали писать так давно, и он решил запомнить это. Браттке еще раз хлебнул чая, поправил очки и начал читать. Он читал быстро и тихо, без всякого тщеславия, сперва рецензию, компетентность которой опрокидывала его утверждение, будто он хорошо разбирается только в раннем феодализме: Забытый — больше натуральной величины <b>Славу распределяют не по справедливости: личность, о которой толкует данная книга, известна лишь нескольким специалистам, личность же, написавшую эту книгу, знают миллионы телезрителей. Вот уже несколько лет болтливый профессор читает нам лекции по истории, и я знаю людей, которые, будь этот цикл передач прекращен, писали бы на телевидение сердитые письма. Я принадлежу не к их числу, а к тем брюзгам, которые не пропускают ни одной передачи лишь для того только, чтобы снова и снова убедиться: меньше профессорского остроумия дало бы больше — больше истории и больше науки.</b>
<b>Но теперь критикам, подобным мне, профессор предоставил шестьсот страниц учености. Нелегкий орешек, но игра стоит свеч. Менцель убеждает: вырвать у прошлого исторические и поэтические труды Макса Шведенова (1770–1813) было необходимо. Обращение Менцеля к совести нации должно побудить любителей литературы заняться творчеством прогрессивного бранденбуржца. Оно их не разочарует, но, оглядываясь назад, они изумятся тому анализу, какому оно подвергнуто у Менцеля. Мне его книга, объясняющая все и вся до конца, задала великую загадку: как это возможно, чтобы человек, разбирающийся в искусстве (иначе он не открыл бы его), мог писать о нем в столь чуждом искусству духе? Разгадки я не знаю, однако предполагаю, что она заключена не в одном только Менцеле, она лежит глубже или, если угодно, выше, а именно во взгляде, который у Менцеля находит лишь крайнее выражение: будто поэзию (как и жизнь) можно объяснить каким-нибудь тезисом.</b>
<b>Тезис Менцеля гласит: Шведенов перенес идеи Французской революции в литературу освободительных войн. Под эту гребенку он стрижет все его творчество, и кто с ним знаком, тот знает, каким обкорнанным оно выходит после этой стрижки. Все противоречия, многозначность, вся прелесть и красота отбрасываются, все буйное укрощается, любая неровность сглаживается. Остается в лучшем случае героичность, человечное же полностью исчезает.</b>
<b>Разумеется, каждый профессор волен исследовать любое произведение только с одной стороны. Но Менцель не исследует, он декретирует. Он, правда, не фальсифицирует (если доказывает, то доказывает филологически безупречно), он лишь опускает то, что для него неважно, а «неважно» для него то, что не подкрепляет его тезис или противоречит ему.</b>
<b>Речь идет не об антихудожественной ложной посылке, что политически самый прогрессивный поэт непременно и самый крупный (ее мы охотно простили бы историку Менцелю), — речь идет о методе, который мог бы создать школу, поскольку едва ли еще у кого-нибудь обширнейшие познания так тесно переплетаются с демагогическим талантом, как у него.</b>
<b>Я сказал: его доказательства точны, но не только в этом дело. Он выдвигает и недоказанные утверждения, которые при первом упоминании очень четко называет недоказанными, а потом сто раз использует как доказательства. Вот один из примеров: он предполагает, что Шведенов, происхождение которого неясно, выходец из семьи барщинных крестьян, и затем это свое предположение (очень сомнительное) превращает в аргумент и в конечном счете выводы о творчестве писателя базирует только на нем.</b>
<b>Но если этот маневр легко разгадать, то человеку, не знающему Шведенова, не разобраться в тех манипуляциях, которые предпринимаются с его произведениями, с «Барфусом» например: Менцель уделяет ему почти половину своей книги, триста страниц, примерно столько же, сколько в самом романе. С великим тщанием и убедительно исследовав философские и литературные традиции, на которых зиждется «Барфус», Менцель переходит к интерпретации, на которую прежде всего и опирается смелое название его книги. Фабула романа в его изложении такова: путешествуя по Европе с целью завершить свое образование, молодой граф Барфус становится якобинцем, в ответ на что его реакционная мать сжигает себя и его наследство, замок Липрос; он возвращается, женится и привносит свои революционные идеалы в прусское восстание против Наполеона. Итак, политический роман, думает читатель, не знающий его, и приходит в замешательство, знакомясь с ним. Ибо он читает прелестную любовную историю графа Барфуса и Доретты, дочери пастора, начинающуюся возвращением из поездки во Францию и завершающуюся свадьбой.</b>
<b>Это не означает, что Менцель придумывает то, что ему требуется, все написано в книге, на его цитаты можно положиться, но, к сожалению, можно положиться и на его способность раздуть их значение, вовсе не свойственное им в самом романе. Возможно, мысль профессора методологически исходит из следующего: дабы читатель не проглядел место, где речь идет о революции, он посвящает этому месту сорок пять страниц. Политические мотивы страшного поступка душевнобольной матери сконструированы остроумно, хотя и неубедительно. Я вычитал у Шведенова только возмущение предстоящим мезальянсом сына, на деле таковым не являвшимся, поскольку пасторская дочь в конечном счете оказывается высокородных кровей, чего Менцель, правда, не скрывает, но (и это я ставлю ему в упрек) и не берет в расчет, по понятным причинам, в своей интерпретации. Этот факт может разрушить его тезис о привнесении революционных идеалов в прусское восстание, более того, пользуясь менцелевской методой, этим фактом можно доказать прямо противоположное: примирение героя со старым порядком.</b>
<b>Великая поэзия противится подобному обращению — это обнаруживается, когда читаешь ее. Тогда славят Менцеля как открывателя и при виде открытого богатства забывают, сколь непозволительно он его уменьшил. Но опасность состоит в том, что человек, ищущий в литературе отражения жизни, после менцелевского сочинения не обратится к книгам Шведенова. Ибо хвала профессора есть, в сущности, не что иное, как хула. Будь Шведенов таков, каким его видит Менцель, его возрождение было бы подобно мертворождению. У Шведенова выведен математик, который сводит всю красоту к геометрическим формам. Его называют то Одномерным, то Плоским червем, то Бумажным человеком. Менцель не говорит о нем. Мне же под конец видится следующая картина: прочный и солидный постамент памятника. Сам же памятник больше натуральной величины, но из бумаги и не похож на того, чье имя носит. Но кого же он напоминает? Черты ведь знакомы? Лишь вспомнив о телевидении, понимаешь: этот бумажный памятник поставлен его строителем самому себе.</b>
Браттке снял очки и посмотрел на Пётча. Пётч был растерян. Он чувствовал, что не имеет права сидеть у этого человека, тем более молча, без возражений. А возражения не приходили ему в голову. Он не знал: то ли ему не хватает только слов, то ли самих мыслей. В лучшем случае он мог сказать: я не согласен с вами! Или честнее: я не хочу быть согласным с вами! Но Браттке не дал ему много времени на размышления. Он сказал: — А вот пародия. Надеюсь, вы узнаете знаменитый образец. Смеяться вы не обязаны. Я уже сам это сделал, когда писал. Итак: Призыв Красной шапочки к национальному восстанию (Литературная интерпретация в духе проф. д-ра Винфрида Менцеля)
<b>Буржуазная германистика никогда не понимала национально-революционного содержания наиболее популярного творения Шведенова. Она только и сумела интерпретировать «Красную шапочку» как детскую сказку и тем самым обнаружила свою неспособность обсуждать вопросы подлинной литературы. Игнорировав призыв к действию, содержащийся в этой величайшей политической сатире немецкоязычной части мира, она сама себя сдала в утиль истории науки.</b>
<b>Что же на самом деле происходит в этом глубоко народном и вместе с тем насыщенном символами поэтическом творении? Чтобы понять его начало, надо вспомнить цитировавшееся письмо от 9 ноября (!) 1799 года, в котором Шведенов рассказывает о разговоре с аристократами и отмечает, что их мины по мере того, как он высказывался, становились все более и более кислыми. Отдавая дань поэтической образности, он для разъяснения ситуации использовал метафору из чисто буржуазной отрасли — производства уксуса. Фермент его речи квасил физиономии эксплуататоров — таков смысл, но вместо слова «фермент» он употребил старинное наименование — «уксусная матка». Какую же тему мог развить одержимый мыслями о революции юноша перед представителями паразитической верхушки, как не тему переворота, демократических действий! Уксусная матка, или просто: мать — вот образ, воплощавший для него идею революции.</b>
<b>С матери и начинается настоящее действие этого творения. Она — мать — дает ход акции солидарности. Она направляет дитя. Она указует ему путь. Она наставляет его на целеустремленные, неукоснительные деяния. «Не сходи с дороги… Не смотри по сторонам».</b>
<b>Чтобы растолковать и самому несообразительному читателю, что именно революция дает здесь сигнал к действию, Шведенову приходит гениальная мысль сделать ребенка, отправляемого в поход, девочкой, «бесштанником», то есть санкюлотом, который несет в своей корзинке не ржаной (немецкий) хлеб и пиво, а пшеничный (добрый французский) хлеб и вино!</b>
<b>Время Шведенова — это и время романтизма, открывшего немецкий лес. В нем среди немецких дубов, отгороженная от мира ореховой изгородью, стоит избушка бабушки. Саркастическую насмешку изливает поэт на это захолустное счастье. В то время как волк уже плотоядно рыщет вокруг добычи, а прогрессивное молодое поколение, презрев опасности, пустилось в путь, старуха лежит в своей филистерской постели, спит и видит сны, она не в силах даже открыть дверь. Без всякого сопротивления она позволяет волку проглотить себя. Только заскорузлое невежество реакционной клики германистов может не слышать здесь звона колоколов Иены и Ауэрштедта.</b>
<b>Но Шведенов бичует не только общественные условия Германии. Оружие его иронии направлено и на тех стихоплетов, которые, вместо того чтобы бороться за права народа и национальное освобождение, ищут голубой цветок. Свидетельством глубокого понимания манипуляторских методов, к каким прибегают деспотические властители, является то, что у него именно волк, олицетворяющий Наполеона, советует девочке: «Посмотри-ка на прекрасные цветы, растущие кругом, почему ты не смотришь вокруг? Мне кажется, ты и не слышишь, как чудесно поют птицы». С непревзойденной остротой и точностью тут уловлены звуки идеологической классовой борьбы, еще и сегодня и здесь доносящиеся до нас по эфиру.</b>
<b>Но дальше еще лучше. Когда после известной, потрясающе комичной сцены, во время которой произносится знаменитое слово о большом бабушкином рте и опьяненный победой Наполеон засыпает, приближается вооруженный спаситель — не какой-нибудь королевско-прусский полицейский или гренадер, а охотник. Таким образом, напрашивается ассоциация с дикой, удалой лютцовской охотой, и на ассоциацию эту наверняка рассчитывал страстный провозвестник народного вооружения. Но чтобы не возникло никакого сомнения в том, что борьбу за национальное освобождение необходимо связать с борьбой за социальное освобождение, поэт снова демонстративно взмахивает знаменем революции, при освободительной акции лютцовцев еще раз пуская в ход один из выразительнейших символов революции — якобинскую шапочку. Свидетельствующая о высоком художническом мастерстве фраза гласит: «Сделав несколько разрезов, он увидел блеснувшую красную шапочку». Красная шапочка! Разве случайно этот знаменательный символ вынесен в заглавие поэтичного творения? Таков был Макс Шведенов!</b>
<b>Со времени Тильзитского мира на повестке дня истории стояли проблемы восстания в двойном смысле слова. Восприняв их не только теоретически, но и практически — как художник-повествователь и борец за свободу, Шведенов стал великим духовным вождем, в котором столь нуждался в свой тягчайший час поднимающийся класс буржуазии.</b>
|
