Я помню, как стою в комнате. Капельки сбегают с мокрых волос по груди и по спине между лопаток. Моя одежда чайного мастера лежит на кровати, в нее я буду облачаться для церемоний, пока она не износится. Одежда похожа на ни разу не надеванную или уже сброшенную кожу, она ждет, чтобы ее наполнили движением, дыханием и смыслом или же опустили в могилу. Самое острое воспоминание — это свет за окном: полыхающие пожаром небеса и раскаленный добела день, но и тот вскоре погрузится в холод ночи, и мой мир станет другим. Может, такое и невозможно, ведь я видела слепящее солнце и раньше, и после, но тот день моей жизни все равно теперь просто воспоминание, и только так я могу его наблюдать. Его неизменность более недостижима для меня.

Помню, как оделась. Одежда показалась мне немного жесткой.

Помню, как убрала назад тяжелые мокрые волосы и закрепила их.

Не помню, как шла до чайного домика, но я должна была это проделать, ведь идти я могла только туда.

Отца что-то тревожило. Я почувствовала это сразу, как только он вполз в домик через вход для гостей и начал осматриваться. Возможно, что-то было не так, может, я по неведению совершила ошибку, но церемония уже началась, и ее невозможно прервать. В домике на подушках у задней стены сидел приглашенный из Куусамо мастер Нийрамо. Мне полагалось подождать, пока отец не усядется рядом с ним, и затем продолжить церемонию. На церемонии посвящения следовало присутствовать двум старшим мастерам — учителю посвящаемого и еще одному стороннему мастеру. Мастер Нийрамо проводил чайные церемонии в Куусамо, а еще он был в хороших отношениях с местной военной администрацией. Хотя отец и не слишком ценил его мастерство, но в праздник лунного года найти незанятого мастера всегда сложно — они предпочитают в это время оставаться в городах, а Нийрамо согласился приехать по просьбе майора Болина.

Из окна в крыше над очагом падал косой свет, отбрасывая резкую тень на лицо отца. В домике витал легкий аромат чая, воды и дерева. На полу рядом с потемневшими и отполированными временем сосновыми досками виднелись совсем свежие, на поверхности которых время еще не успело начертить своих посланий. Оба старших мастера смотрели на меня: они здесь не как гости, но как судьи; они должны принять меня в круг посвященных. Мастер Нийрамо никогда меня раньше не видел, поэтому выглядел несколько удивленным, в его глазах читалось плохо скрытое неодобрение.

Словно тяжелые камни повисли у меня на руках, когда я начала приготавливать первый чай.

Я смотрела на отобранную мною для этой церемонии утварь. Это были простые чашки и тарелочки — совсем без украшений и немного потрескавшиеся, — самая старая посуда в нашем чайном домике, та редкость, что досталась нам от мастеров эпохи архемира. Думаю, ею пользовались еще до того, когда море начало поглощать острова и берега. Они были цвета лежалых мокрых листьев, который успокаивал меня, обволакивал сетью древней всесильной традиции. Я стояла на дорожке, проложенной сквозь столетия и сохранившейся в неизменном виде, как дыхание или удары сердца, но при этом готовой принять все новое, что давала ей жизнь.

Эхо чайных мастеров прошлого отдавалось во мне, когда я считала пузырьки на дне котелка и разливала воду по чайникам и чашкам. Я думала о следе, оставленном ими в памяти мира, — потоки их движений, отраженные моими движениями, слова, повторяемые мною, вода, что текла в глубинах земли и в воздухе, когда они шли по камням и траве, — все та же вода, что все так же выталкивает песок из моря на берег и падает дождем с неба. Эхо волной прошло сквозь времена и воспоминания, разошлось кольцами по воде, повторяя одни и те же извечные формы. Какое странное чувство: оно несет и сковывает меня одновременно!

Взяв поднос, я поднесла его к Нийрамо и опустилась перед ним на колени. Когда он протянул руку, то мне в нос ударил запах благовоний — мастер хорошо ухаживал за собой. Он одевался в простую одежду, но из дорогой ткани, с металлическими пуговицами, какие не часто встретишь. Он был далеко не худощав. Я поклонилась и предложила следующую чашку отцу.

Мой взгляд скользнул по пустому углу, где могла сидеть мама, если бы не оставила нас. Утром от нее пришло голосовое сообщение: мама желала мне счастья, одновременно наблюдая за тем, как ее поезд движется мимо Аральского залива. Мне даже на мгновение показалось, что я вижу проносящийся пейзаж за окном, вдыхаю пыльный запах обивки сидений вагона, слышу крики бегающих по узкому проходу детей и перестук колес и ощущаю движение пола под ногами. А когда я посмотрела из окна, то увидела только неопределенного цвета землю и далекий, непостижимый горизонт. Пустота в комнате заняла ее место, словно неотступная тень.

Церемония посвящения всегда длится дольше обычной, порой несколько часов. Кроме чая и сладостей частью ритуала является небольшое угощение. Беседа почти не ведется. Я вошла в чуждый, медленный ритм — такой, наверное, обретают утопленники, когда море начинает нести их тела.

Я представила себе, как вода заполняет комнату, смягчая движения и звуки, омывая меня снаружи и изнутри, медленно разрушая всё и вся.

Лицо отца — намокшее дерево, Нийрамо — медленно превращающийся в песок камень, мое тело — тонкие, качающиеся в волнах водоросли — это движение волн не остановить и не задержать, поэтому лучше отдаться ему полностью.

Медленно, подобно тому как подступает и отступает вода, мои мышцы расслабились, напряжение отпустило и дыхание выровнялось. Еще небольшое волнение, но вот и оно уже прошло. Теперь ничто не сковывает меня.

Жар от очага и поднимающийся пар заполнили комнату. Воздух был недвижим, от этого ткань намокла под мышками и прилипла к ногам. Лоб Нийрамо покрылся крупными каплями пота, отец тоже сидел с красным от духоты лицом. Еще до начала церемонии я оставила маленькое окошко над входом открытым, но было ощущение, что воздух с улицы никак не мог протиснуться вовнутрь. Я встала со своей подушки и открыла окно побольше на противоположной двери стене, и, хотя стоял безветренный день, в домике сразу стало легче дышать.

Нийрамо опустил чашку и посмотрел на меня:

— Вы уверены, что оба окошка следует держать открытыми?

Краем глаза я увидела, как напрягся отец.

— Полагаю, что от небольшого сквозняка будет приятнее, — ответила я.

— Если мастер Нийрамо желает, чтобы окно было закрыто, следует послушаться, — вмешался в разговор отец. Тень на его лице сместилась в сторону и теперь падала отцу на шею.

Нийрамо все смотрел на меня, и я не понимала, как толковать выражение его лица — как улыбку или как насмешку.

— Тот, кто скоро станет мастером, вправе поступать так, как считает нужным, — сказал он.

Я оставила окно открытым, поклонилась и вернулась обратно на свое место у очага. Нийрамо не произнес больше ни слова, но я не сомневалась, что он улыбался — так улыбается богатый торговец, поймавший своего мальчика на побегушках на воровстве. В течение всей церемонии отец хранил полное молчание, а мне казалось, что он тайком посматривает на мастера Нийрамо.

Надо было подождать, пока они закончат трапезу, затем убрать утварь, отнести ее в заднюю комнату, снять льняное полотенце с блюда со сладостями, торжественно внести его в церемониальную комнату и подать к чаю.

Вода закончилась. Настало время оценить мое мастерство.

— Нориа Кайтио, — произнес Нийрамо и поклонился, — пожалуйста, подождите в соседней комнате.

Поклонившись в ответ, я удалилась. Комната была без окон, ее использовали для хранения воды, подносов, котелков и прочей чайной утвари. Куда бы я ни протягивала руку, везде натыкалась на стену или принадлежности для чайной церемонии. Из-под двери пробивались тонкие полоски света. На потолке висел фонарь, в котором огневки лениво бились о стекло, от чего тени беспорядочно двигались, открывая и запахивая свои покровы, приближаясь и отдаляясь. Отец и Нийрамо о чем-то тихо разговаривали.