Однако как ни мало оригинальна была эта литература, она представляет все же значительный интерес в культурном развитии Средних веков. Действительно, благодаря ей поэтическое творчество Франции проникло в широких размерах в Германию. В XII и в XIII вв. Бельгия продолжала быть, как и в XI в., посредницей между романской и германской культурами, делившими между собой ее территорию и перемешавшимися здесь друг с другом.

Эта посредническая роль Бельгии началась сразу же вместе с первым поэтом, о котором упоминает история нидерландской литературы, именно с Гендриком ван Вельдеке. Подобно Конону Бетюнскому или Вольфраму фон Эшенбаху, Вельдеке был — редкий случай среди фламандских писателей — рыцарем. Но в то время как Вольфрам не умел ни читать, ни писать, Вельдеке получил образование; он научился латинскому и французскому языкам, он принадлежал к тому классу просвещенных дворян, любопытным образчиком которых был в это самое время граф Гинский. Он был также переводчиком. Его «Sint-Servaes-Legende» и его «Eneit» заимствованы: первая — из латинских произведений, вторая — из «Roman d'Eneas» (Романа об Энее) Бенедикта Сент-Мора. Эти произведения имели колоссальный успех. Вельдеке ввел в фламандскую литературу придворную поэзию, оказавшую с тех пор на нее столь глубокое влияние. Впрочем, он рано покинул свое отечество и поселился в Германии. Французский язык был в его время уже слишком распространен среди бельгийского дворянства, чтобы простой переводчик мог достигнуть той популярности, которую этот лоозский рыцарь приобрел по ту сторону Масса. В Германии, а не в Нидерландах, поэты прозвали его своим «учителем».

Вельдеке — это самый старинный и единственно знаменитый из целого легиона переводчиков. На протяжении всего XIII века всякая «героическая поэма» («geste»), стяжавшая себе хоть мало-мальскую популярность во Франции, немедленно же переводилась на фламандский. Впрочем, ни один из этих переводов не отличался какими бы то ни было достоинствами. Они невольно напоминают современную издательскую халтуру. Напрасно было бы искать в них какой-нибудь художественности, какой-нибудь заботы о форме. Они просто стремились удовлетворить все более распространявшейся среди публики моде. В отличие от Вельдеке, их авторы не принадлежали к рыцарскому сословию: они писали для горожан, и выходили из их рядов. Большинство из них, по-видимому, были выходцами из той группы городских клерков, которые в силу своих обязанностей должны были, как мы видели, знать французский язык. Таков был, несомненно, Дидрих ван Ассенеде (умер около 1293 г.), переводчик «Floire et Blanchefleur», таковы же были, вероятно, Сегёр Денготгаф (в конце XIII века) и Лоу Латевард (1330–1350 гг.), фамилии которых тоже не указывают на более аристократическое происхождение. Эти неизвестные скромные писатели оказали тем не менее своими переводами довольно значительное влияние на средневековый нидерландский язык. Они не только внесли в него массу французских слов, но и популяризировали также некоторые правила просодии, употреблявшиеся в романской поэзии.

Из бесцветной толпы этих переводчиков выделяется одна очень яркая фигура, именно — Биллем, автор «Reinaert»[673] (Лиса). Правда, Биллем тоже заимствовал содержание своей поэмы, как он сам это признает, из «французских книг». Но он превзошел свои образцы, и его повествование, которому он сумел придать подлинно фламандский колорит и место действия которого он перенес в окрестности Гента и в Ваасскую область, «soete lant» остается шедевром средневекового эпоса о животных. Впрочем, легко понять успех Виллема, если принять во внимание, как идеально повесть о Лисе соответствовала характеру и настроениям городского населения[674]. Писателя здесь вывез его сюжет. Если рыцарский эпос, несмотря на свою громкую славу, не смог вдохновить бюргерских поэтов, то совсем иначе обстояло дело с приключениями Лиса, где насмешливо — сатирический юмор нашел для себя полный простор. Несмотря на господствовавшую моду, первый остался в этой торгово-промышленной стране, какой была Фландрия, бесцветно-холодным и отмеченным печатью условности; вторые же, наоборот, облеклись здесь в свою классическую форму и известно, что произведение Виллема, издавна распространившееся в фламандских областях, сохранило здесь свою популярность до наших дней.

Бюргерским мировоззрением был проникнут в XIII веке кроме Виллема еще и другой великий представитель фламандской литературы, Яков ван Марлант (1245–1300 гг.). Тот, кому предстояло вскоре прослыть vader der dietschen dichter algader («отцом всех фламандских поэтов»), был, подобно Дидриху ван Ассенеде или Сегеру Денготгафу, выходец из рядов тех самых clercken (клириков), которые в минуты досуга, остававшегося у них после составления регистров или хирографов, занимались переводом французских поэм. Марлант дебютировал, подобно им, переделками произведений Роберта Борона, Бенедикта Сент-Мора и Готье Шатильона. Но заслуга его заключается в том, что он первый понял, насколько придворный и условный жанр не соответствовал запросам его соотечественников. Он явился во Фландрии творцом дидактического жанра, так идеально соответствовавшего практически-рассудительному характеру народа. Отдав первоначально дань тогдашней моде, он затем спохватился, отвернулся от легкомысленных и опасных романов, boerden поэтов, и обратился к wijze-clercken, в латинских произведениях которых заключены были драгоценные сокровища науки.

писал он и, сжегши то, чему некогда поклонялся, обратился к Винсенту из Бовэ, Петру Коместору, Томасу из Кантимпрэ, за полезными истинами которых не могут дать эти:

(«Прекрасные французские лукавые поэты, которые больше укладывают в рифмы, чем они знают».)

Не следует думать, будто презрение Марланта к «французским поэтам» объяснялось, как это утверждали некоторые, его враждебными чувствами к Франции[675]. Он отвергал и осуждал книги, написанные по-французски, а не книги, написанные французами. Наоборот, Для него, как и для его современников, Франция была страной всякой науки и всякой философии:

(«Как некогда красовались в мире греческая, корона, потом Рим, а теперь Франция».)

Он был проникнут даже подлинным энтузиазмом по отношению к этой родине литературы, и любопытно встретить у этого фламандского поэта, писавшего совсем незадолго до, битвы при Куртрэ, следующее торжественное восхваление правления Филиппа Красивого:

Riddersceep ende clergie

Regneert onder die crone vrie,

Cuisheit eere, tucht ende vrede

Es daer meest in der werelt mede[676].

(«Рыцарство и духовенство свободно господствуют под сенью короны, и поэтому в мире процветают нравственность, честь, скромность и мир».)

Впрочем, эти похвалы объясняются очень просто, если вспомнить о тогдашнем притягательном действии парижского университета на Нидерланды. С тех пор как исчезли вместе с имперской церковью большие монастырские школы, Париж стал для Фландрии, как и для Лотарингии, подлинной столицей культуры[677]. Нельзя было найти такого мало-мальски образованного клирика, который не сидел бы в свое время у ног знаменитых учителей, преподававших на горе св. Женевьевы. Жилль ле Мюизи рассказывает, что в дни его молодости семьдесят шесть студентов из одного только города Турнэ слушали здесь лекции[678]. Основывались многочисленные стипендии, чтобы позволить бедным школярам отправиться в Париж для окончания своего образования. Еще при жизни ван Марланта каноник Арнульф Мальдегем основал несколько таких стипендий в пользу молодежи из того самого округа Брюгге, откуда родом был поэт[679]. Нидерланды посылали в Париж не только студентов, но и преподавателей, как например, Сигера из Брабанта, Генриха из Гента, Вильгельма из Мурбеке, Жилля из Лессина и Готфрида из Фонтана[680]. Таким образом, наиболее выдающиеся люди страны отправлялись искать на берегах Сены арены, достойной их честолюбия, или их энергии, и легко понять почему; в следующем веке Яков Гиз, бывший свидетелем этой тяги бельгийских ученых в Париж, мог упрекать своих соотечественников в том, что они имели вкус только к «sciencias grossas atque palpabiles»[681] (обширным и осязаемым знаниям). Марлант с трогательной решимостью и искренностью поставил себе целью передать светским людям ту науку, которая до тех пор была уделом только духовенства. Он был популяризатором — в полном смысле этого слова. Он писал по самым разнообразным отраслям человеческого знания: по естественной истории в «Der naturen Bloeme», политике и морали в «Heimelicheit der Heimelicheden», по священной истории в «Reimbibel» (Рифмованной Библии), по светской истории в «Spiegel historiael» (Зерцале истории). Работы эти были очень своевременны и приобрели немедленно огромную популярность: некоторые из них добились даже — и это, может быть, единственный случай в тогдашней фламандкой литературе — чести быть переведенными на французский язык[682]. Однако эти книги понравились бюргерской публике, для которой они предназначались, не только своим в известном роде педагогическим характером, но и заключавшимися в них добрыми советами, своим серьезным и благочестивым изложением. Поэт хотел, чтобы наука наставляла и морализировала, и, подобно всем моралистам, он черпал в ней доводы против разврата, овладевшего, по его словам, мирянами и духовенством. Его почти всегда твердый и трезвый язык достигает в этих случаях очень часто подлинного красноречия. Настроение Марланта было, по существу, глубоко христианским. Он никогда не поднимался до большей высоты, чем в стихах, посвященных после взятия Акры проповеди нового крестового похода, в своих «Van den lande van Overssee» и «Der kerken claghe». Впрочем, есть основания думать, что его красноречивые призывы к своим соотечественникам не встретили у них сочувствия. Бюргеры, наслаждавшиеся «Reimbibel» или «Spiegel historiael», отнеслись холодно к идее крестового похода, и ван Гелю удалось, несомненно, гораздо лучше выразить их настроения, когда он заявил, что разрушать замки рыцарей, грабивших купцов, столь же почтенная задача, как и сражаться за освобождение гроба господня.