В летописях Нидерландов внимание историков и интерес читателей прежде всего привлекают к себе особенно XIV и XVI столетия. Действительно, оба они отличаются одинаковыми чертами — героизмом и страстной энергией. Но сходство не ограничивается только этим. Революция XVI века была национальным и религиозным движением. В противоположность ей революция XIV века происходила на социальной почве. Она была совершенно чужда национальной идее, и участники ее совершенно и не помышляли об изменении политического строя Нидерландов и объединении их различных территорий в одну общую родину. Было бы глубоко ошибочным считать Якова Артевельде предтечей принца Оранского.

Однако есть все основания придавать особое значение XIV веку. Развернувшаяся тогда внутри страны ожесточенная социальная борьба повлекла за собой величайшие политические последствия. Она привела к полувековой войне между Фландрией и Францией, закончившейся окончательным крахом анексионистской политики, которую капетингская монархия преследовала со времени Филиппа-Августа. В связи с этим Фландрия имела в XIV веке решающее влияние на судьбу Нидерландов. Благодаря своему упорному сопротивлению Франции она избавила их от участи, которая, казалось, была им суждена в конце XIII века. Филипп Красивый был последним французским королем до Людовика XI, серьезно угрожавшим границам Бельгии: вместе с ним исчезла исключительная гегемония Франции над Бельгией, установившаяся после битвы при Бувинё.

Как это наблюдалось и раньше, политические события, развернувшиеся в XIV веке, были тесно связаны с общей историей Европы. Предоставленная своим собственным силам, Фландрия, разумеется, не сумела бы оказать сопротивления своему сюзерену. Но, как и во времена Феррана Португальского, она заключила союз с Англией, и подобно тому как битва при Бувине поставила ее в зависимость от Франции, так сражения при Слейсе, Креси и Азенкуре избавили ее надолго от опасности того ига, которое она сбросила с себя после сражения при Куртрэ.

Но Фландрии удалось сохранить свою независимость лишь ценой тяжелых утрат. При Филиппе-Августе она потеряла Артуа, при Филиппе Красивом — валлонскую Фландрию. Лилль и Дуэ вышли из того объединения больших городов, которое в течение столь долгого времени задавало тон культуре страны, и графство перестало быть двуязычной областью. С другой стороны, приобретение домом д'Авенов Голландии и Зеландии непосредственно связало с южными областями эти территории, которые до тех пор почти не имели сношений с ними. Таким образом, политическая жизнь Нидерландов приняла более отчетливо фламандский характер, а французское влияние в них соответственно уменьшилось.

Упадок шампанских ярмарок и политическое ослабление Франции, со своей стороны, тоже немало способствовали этому. Поэт Бундале уже не испытывал того восхищения перед этой страной, которое так явно вдохновляло ван Марланта. У него можно встретить совершенно недвусмысленное заявление о его принадлежности к фламандской национальности.

Но хотя влияние Франции и ослабело, тем не менее оно не было заменено влиянием какого-либо другого государства. Германия продолжала оставаться чуждой Нидерландам, а Англия, с которой они поддерживали столь тесные сношения, не оказывала на них никакого заметного влияния. Но именно в силу этого на нидерландской почве постепенно выработалась своеобразная культура, которой предстояло в XV веке засверкать таким несравненным блеском. В обстановке борьбы, столкнувшей между собой в пределах городов патрициев и ремесленников, а в рамках территорий — города и князей, родились те художники, которые обессмертили своими шедеврами бургундскую эпоху. В Нидерландах, как и в Италии, политическая жизнь, закалив характеры, разбудив мысль, породив индивидуализм, подготовила расцвет искусства. Век Артевельде сделал возможным век ван Эйка.

С момента окончательного установления городских конституций, города различных нидерландских территорий в течение долгого времени управлялись одними только патрициями. Как известно, это явление наблюдалось повсюду в средневековой Европе, и сама эта универсальность доказывает неизбежность его. Города, бывшие по преимуществу торговыми центрами, должны были естественно пройти в своем развитии через такую политическую стадию, когда власть находилась в руках крупных купцов.

Но кроме этой причины имелись еще и другие. В самом деле, городское право предоставляло всю полноту гражданских и политических прав только земельным собственникам и владельцам некоторого движимого капитала. С другой стороны, городские должности были бесплатны и поглощали все время занимавших их, так что добиваться их можно было только богачам.

Почти все первые патриции (за исключением льежских и лувенских, среди которых встречались, как и в некоторых германских городах, «министериалы») были разбогатевшими купцами. С очень ранних пор — во всяком случае с начала XII века — в среде зарождавшегося бюргерства появились крупные состояния. Gesta episcoporum Cameracensium (Деяния епископов Камбрэ) сообщают с множеством подробностей — столь же живописных, сколь и поучительных, — историю некоего Веримбольда, который, не имея ничего, нажил в несколько лет большое состояние[701]. Накопленные таким образом купцами богатства, позволили им превратиться в земельных собственников. Деньги, заработанные торговлей, были помещены в земли или пошли на покупку рент с домов. В XIII веке почти вся городская земля принадлежала богатым «знатным родам», geslachten[702], и многие бюргеры, отказавшись от торговли, жили комфортабельно на свои доходы, не перестававшие возрастать вместе с ростом городов и городского строительства[703]. Зти привилегированные лица, которых грамоты называют «vin hereditarii, hommes heritables, erwachtige lieden» (родовитые люди), получили в народе прозвище «otiosi, huiseux, lediggangers» (бездельников). Многие из них, кроме того, увеличили свои богатства либо взяв на откуп взимание налогов, доходы с княжеских поместий и городских «акцизов», либо принимая участие в банковских операциях какой-нибудь ломбардской кампании[704].

Наряду с этой группой, которую можно считать группой «старых патрициев», существовала еще купеческая гильдия, приобретавшая все более аристократический характер. Удалив в конце концов из своей среды ремесленников и начав допускать в качестве членов только торговцев шерстью и сукном, она заключала в себе наиболее энергичные и активные элементы высшего бюргерства. Впрочем, между viri hereditarii и купцами гильдии (comanen) всегда поддерживались тесные взаимоотношения. В каждой родовитой семье имелись представители обеих категорий. Первая непрерывно пополнялась за счет второй, а эта — в свою очередь, была открыта для сыновей «lediggangers», желавших заниматься торговлей. Многие граждане были одновременно купцами и родовитыми бюргерами (marcans et bourgeois heritables)[705]. Словом, хотя отдельные патриции и занимались различными делами, тем не менее в целом все они составляли особый класс, с ясными отличительными признаками. На них смотрели, как на бюргерство в собственном смысле слова (poorterij), хронисты называли их то majores, то ditiores, то boni homines (могущественными, богатыми или славными людьми).

Контраст между этим плутократическим классом и остальной частью городского населения резко бросался в глаза.