Действительно, Филипп Красивый, захватив Фландрию, мог в то же время убедиться, что его политика восторжествовала и в Лотарингии. Иоанн д'Авен, ставший самым верным его союзником, получил в 1299 г. наследство Иоанна I Голландского[773]. Владея Голландией, Зеландией и Генегау, он приобрел огромное могущество. С его помощью французский король мог надеяться на самые блестящие результаты. Ему не приходилось бояться сопротивления со стороны Германии, бессилие которой только что убедительнейшим образом показал Альбрехт Австрийский. Действительно, Альбрехт, безуспешно запретив Иоанну д'Авену завладеть Голландией, выступил против него и дошел до Нимвегена; но, узнав о продвижении графа, поспешил отступить[774]. Таким образом, Франции, казалось, суждено было вскоре расширить свои владения до берегов Рейна и уничтожить результаты Верденского договора. Герцог Брабантский чувствовал создавшуюся для него угрозу, пронесся уже слух, что Филипп намеревается лишить его престола[775]. Характерны были, с другой стороны, посягательства Франции на берега Шельды. Камбрэ казался вполне французским городом. Наконец, Филипп, захватив Фландрию, присоединил к своим владениям как ту часть графства, которая зависела от его короны, так и ту, которая зависела от Империи.

Филипп Красивый сумел захватить Фландрию, но он не сумел удержать ее за собой. Королевская политика, так искусно использовавшая борьбу между графом и патрициями, натолкнулась, в свою очередь, на грозную оппозицию. Французское завоевание произошло благодаря верхам бюргерства; освобождение страны было делом рук ремесленников. В обоих случаях города сыграли главную роль. В начале XIV века судьба Нидерландов зависела от победы брюггских ткачей и валяльщиков над рантье и купцами. В этой стране крупной торговли и крупной промышленности политическая история и на этот раз определялась социальной историей[776].

Действительно, было бы ошибочно приписывать восстание Фландрии против Филиппа Красивого стихийному взрыву национального чувства. Конечно, уступки, сделанные Гюи де Дампьером народной партии в момент его разрыва с королем, вызвали у ремесленников взрыв сочувствия к графу и, соответственно, ненависти к Франции. Но ни это сочувствие, ни эта ненависть не проявились в каком-либо энергичном выступлении. Цехи приняли аннексию, не взявшись за оружие, и Гюи с печалью констатировал, что привилегии и вольности, дарованные им своим добрым городам, «чтобы добиться их благосклонности», ему «дали мало»[777]. В 1298 г. он так мало рассчитывал на восстание в его пользу городской демократии, что пытался добиться от папы аннулирования сделанных им ей обещаний.

Итак, казалось, что не исключена возможность заставить «простой народ» принять навязанный Фландрии новый порядок. Для этого нужно было только, чтобы король отказался от своего союза с патрициями, решительно пожертвовал ими ради народной партии, выступил в роли покровителя «minores» (народа) и предоставил им управлять по своему усмотрению городами. Первоначально Филипп Красивый, кажется, понял это. При посещении Гента он, по просьбе ремесленников, отменил один новый налог; несколько дней спустя он уничтожил коллегию XXXIX и заменил ее избиравшимся на год советом эшевенов из 26 членов, которые были разделены на две «скамьи» и половина которых выбиралась из народа[778]. Но такая политика явно противоречила традициям французской монархии. Согласие между королем и городской демократией не могло быть длительным. Неумелая политика наместника, которого Филипп поставил во главе Фландрии, только ускорила неизбежный ход событий.

Жак Шатильон не имел ни одного из качеств, необходимых для выполнения порученной ему деликатной миссии. Это был высокомерный и несдержанный человек, настоящий представитель феодальной знати, относившийся грубо и презрительно к народу, не способный понять интересы, стремления, могущество больших городов, которыми ему пришлось управлять. Находясь, кроме того, в родстве с самыми знатными семьями фландрской аристократии, он вскоре подпал под их влияние. Его правление было сигналом к злейшей реакции. Дворянство, состоявшее почти исключительно из «leliaerts» и давно лишенное графами права вмешательства в государственные дела, поспешило воспользоваться благоприятной ситуацией.

Шатильон, захлестнутый волной его требований, совершил ту же ошибку, какую совершил за двести лет до него другой агент Франции — Вильгельм Нормандский. Во Фландрии, где бюргерство было всем, он желал управлять при помощи феодалов. Вскоре со всех сторон поднялись протесты против алчности чиновников: в Брюгге даже иностранные купцы стали жаловаться на новые взваленные на них налоги[779]. Между тем патрициат, многие члены которого находились в родстве с мелким дворянством, сблизился с наместником. В Брюгге верхи бюргерства искали поддержки у Иоанна Гистеля, одного из вождей аристократии и одного из советников Шатильона. Когда Филипп Красивый покинул Фландрию, то озлобление народной партии дошло до последних пределов. Она увидела, что результатом французского завоевания было лишь усиление в городах господства патрициев, а в сельских местностях — господства рыцарей[780].

Поводом к восстанию послужило взимание в Брюгге особого налога для покрытия расходов, связанных с празднествами в честь короля во время посещения им города. Ткачи, валяльщики, стригали, все бедняки, все пролетарии взялись за оружие. Во главе их стал некий ткач Петер Конинк, кривой, малорослый и щуплый человек, который «никогда не имел собственных десяти ливров», но который умел находить слова, возбуждавшие в сердцах гнев и жажду мести[781]. Он организовал «простой народ», дал ему вождей и двинул его против богатых «leliaerts». Последние стали умолять о помощи Иоанна Гистеля и Жака Шатильона. К городу подошел отряд из пятисот рыцарей. По условному сигналу он должен был овладеть городскими воротами, в то время как патриции напали бы на народ. Но заговор был раскрыт. Ремесленники взялись за оружие и оттеснили своих врагов в тот замок, в котором некогда укрылись убийцы Карла Доброго. Часть их была перебита, часть — взята в плен, и ремесленники захватили власть над городом.

Шатильон беспомощно присутствовал при этих событиях. Он призвал на помощь своего брата, графа Сен-Поля. Во главе отряда французских наемников из гарнизона Куртрэ и массы «leliaerts» он снова подошел к Брюгге, открывшему ему свои ворота. Он приговорил город к лишению всех его привилегий и сносу городских стен, а для обеспечения его покорности приказал заложить фундамент мощной крепости[782].

Это унижение заставило патрициев и ремесленников забыть на время свои раздоры и объединиться для защиты городской автономии. Город обратился с апелляцией к парламенту, который некогда оказал ему такую помощь против графа. Но времена изменились, и весной следующего (1302) года парламент подтвердил приговор Шатильона.

Между тем сведения о случившемся дошли до старшего из сыновей Гюи де Дампьера от второго брака — Иоанна, укрывшегося в Намюрском графстве. Он знал ресурсы Брюгге и настроение рабочего населения и решил, что, может быть, с помощью ткачей и валяльщиков он сумеет свергнуть Шатильона и вернуть обратно графство. Зимой 1301 г. он выработал следующий план. Он свяжет дело своего отца с делом городской демократии и в качестве искусного политика использует возбуждение, царившее во Фландрии[783]. Конинк, тайно поощряемый им, вернулся в Брюгге. Ремесленники снова поднялись. Королевский бальи, понимая, что всякое сопротивление бесполезно, покинул город в сопровождении большого числа патрициев, боящихся оказаться скомпрометированными, если они останутся в городе во время восстания. Тогда Конинк открыто выступил против Шатильона. Он приказал прекратить снос городских стен и сооружение королевской бастилии.