Голландский хронист Мелис Сток подтверждает слова брабантского поэта: он сообщает нам, что граф Флоренции V учился в школе «walsch ende dietsch» (французскому и фламандскому)[654].

Впрочем, употребление французского языка, по-видимому, не распространилось в Брабанте далее кругов высшей знати и даже у тех, которые городились тем, что знают его и говорят на нем, он не оттеснил окончательно на задний план национального языка. Офранцуживание было, по-видимому, в этой стране, главным образом, делом моды, хорошего вкуса и хорошего тона. Хотя сами герцоги не пользовались уже больше фламандским языком в своем семейном быту, но они все же старались знать его. Правящая династия должна была быть двуязычной, как и государство, которым она управляла. Ван Гелю посвятил свою поэму о битве при Воррингене Маргарите Английской, супруге старшего сына Иоанна I;

Want si dietsche tale niet en can

Daer bi willic haer ene gichte

Sinden van dietschen gedichte,

Daer si dietsch in Ieeren moghe[655].

(«Так как она (княгиня) не знает фламандского языка, то я хочу воспеть ее в фламандских стихах, чтобы она могла научиться на них фламандскому».)

Германский Люксембург, князья которого с XII века породнились с Намюрским, Генегауским и Люксембургским домами и который, хотя и жил несколько изолированно, однако поддерживал более тесные сношения с своими валлонскими соседями, чем с Германией, тоже испытал на себе результаты описываемого нами офранцуживания. С конца XI века романские формы проникли в его письменные акты, а с XIII века французский язык стал главным образом употребляться как народный язык, в канцелярии его графов и вскоре даже в документах, составленных для простых горожан[656].

По следам французского языка в германские области Нидерландов проникла, разумеется, и французская литература. Это произошло тем легче, что, собственно говоря, она не была для Фландрии и для Брабанта иностранной литературой.

Действительно, валлонские области этих двух государств относятся к тем странам, которые занимали до конца XIII века особенно блестящее место в истории романской литературы. Главной причиной этого могучего расцвета литературы следует без всякого сомнения считать изумительное богатство и бурное экономическое развитие этих областей. В самом деле, характерно, что писатели появились в довольно значительном числе только в тех валлонских областях Бельгии, которые были усеяны большими городами и принимали деятельное участие в тогдашней экономической жизни. Всецело сохранивший свой аграрный характер Люксембург не дал вообще ничего, а Льежская область, промышленная и торговая деятельность которой не может идти ни в какое сравнение с экономической активностью бассейна Шельды, дала в смысле литературного творчества лишь несколько проповедей и несколько текстов морализирующего характера[657].

Наоборот, в богатых городах бассейна Шельды — в Аррасе, Дуэ, Лилле, Камбрэ, Турнэ, Валансьене — было множество поэтов, хронистов и переводчиков. В то же время здесь культивировались все тогдашние литературные жанры: рядом с рыцарской и придворной поэзией «особенно развился порожденный первым крестовым походом новый эпос, как это естественно было ожидать в стране, давшей главных героев его»[658].

В недрах городского населения зародилась шутливо-сатирическая поэзия[659], но наряду с этим стал пользоваться все большими симпатиями и дидактический жанр, так отвечающий практическому духу трудолюбивого общества.

Вся эта романская литература валлонской Фландрии и Генегау носила вполне почвенный характер. Она не была занесена из Франции и не подражала иностранным образцам. Она жила собственными соками и была высококачественна и оригинальна. Она пользовалась местным пикардским наречием и громко требовала своей независимости наряду с собственно французской литературой. В середине XIII века Конон Бетюнский противопоставлял еще свой язык французскому языку:

(«Хотя я и не говорю на французском языке, но меня можно понять по-французски, и плохо воспитаны и невежливы те, кто упрекает меня в употреблении артуасских слов, ибо я не воспитывался в Понтуазе».)

Покровительство, оказывавшееся французской литературе с XII века княжескими династиями Бельгии, имело, конечно, огромное значение для процветания этой литературы. Первое место занимала в этом отношении опять-таки Фландрия. Филипп Эльзасский представляется нам своего рода феодальным меценатом. Двор этого энергичного вояки, этого основателя городов, этого строителя плотин, был центром для писателей и ученых, и за толстыми стенами его замков сконцентрированы были весь тогдашний тонкий вкус изящество. Его жена, Елизавета Вермандуа, славилась своими судами любви[660]. Что касается самого князя, литературные вкусы которого были развиты очень тщательным воспитанием[661], то он любил собирать рукописи, которые щедро ссужал окружавшим его поэтам[662]. Не только из Фландрии, но и из различных областей Франции собирались писатели в поисках удобного и почетного существования ко двору князя, славившегося своим богатством и щедростью. Филипп был покровителем Кретьена де Труа, величайшего французского поэта своего времени, а также Готье д'Эпиналя и анонимного автора «Li proverbe au vilain»[663] (Поэма о вилане). Его шурин Балдуин V Генегауский разделял его любовь к литературе. Но по своему серьезному и рассудительному характеру он склонен был, скорее, к дидактическим произведениям, и особым его расположением, пользовались не столько поэты, сколько историки и переводчики. Когда при сыне его, Балдуине VI, Генегаускому дому достался престол Фландрии, то протеже Филиппа Эльзасского нашли в новых князьях не менее щедрых покровителей, чем тот, которого они недавно утратили. Жена Балдуина, Мария Шампанская, была восторженной поклонницей поэзии, а сам Балдуин слыл автором провансальских «сирвент», подлинность которых, по правде говоря, достоверным образом не установлена. В течение всего XIII века фландро-генегауская династия оставалась верной своим традициям. Она продолжала привлекать к себе поэтов и прозаиков. Меннесье окончил для графини Иоанны «Парсифаля» Кретьена де Труа; Маргарита покровительствовала Жану и Балдуину Кондэ; «Couronnement Renard» (Коронация Лиса) было посвящено Вильгельму Дампьеру. В свите его, сына Гюи находилась, во время его участия в крестовом походе Людовика Святого против Туниса, группа менестрелей, принадлежавших его дому[664]. В Брабанте наблюдалась подобная же картина. Самый знаменитый средневековый бельгийский поэт Адне ле Руа был любимцем герцогов, и известно, что один из них — Генрих III — составил несколько изящных, дошедших до нас песенок[665] и покровительствовал, как и Гюи де Дампьер, труверу Перрену д'Ожикуру[666].

Не только страсть к роскоши и любовь к утонченным развлечениям, доставляемым поэзией, побуждала бельгийских князей окружать себя писателями, пользовавшимися народным языком, подобно тому, как поступали епископы, окружавшие себя учеными клириками, писавшими по-латыни. Князья издавна потребовали от них, чтобы они, при помощи переводов на французский язык, сделали доступной для светских людей науку, монополия которой находилась до тех пор в руках духовенства. И очень интересно отметить, что подобно тому как Бельгия стала употреблять в административных делах народный язык раньше самой Франции, точно так же она дала множество переводов и всякого рода дидактических произведений, которыми она обогатила романскую литературу.