— Назад! — ефрейторским голосом скомандовал Гужонкин, и плотник в испуге отпрянул.

— …с другой стороны столика, — продолжал, не прерываясь, бубнить следователь, — кожаное кресло из того же гарнитура и торшер на бронзовой ноге с зеленым абажуром, современный, производства…

Вошел один из сыщиков, что-то пошептал следователю на ухо, тот оборвал протокол на полуслове, сказал:

— Да? Очень интересно! Товарищи понятые, попрошу за мной.

В спальне горела люстра, так как окна были наглухо занавешены тяжелыми велюровыми шторами, из-под которых интимно выбивался краешек белоснежного тюля. Тут было всего два предмета мебели: огромная двуспальная кровать, небрежно прикрытая полусмятым покрывалом, и такое же огромное, метра два в поперечнике, овальное зеркало на противоположной стене. Несколько картин в старинных лепных рамах украшали стены. Одна из них, запечатлевшая какой-то скучный сельский пейзажик, висела косо, и вот как раз около нее, словно ожидая разъяснений экскурсовода, толпилось человек пять. Они расступились, пропуская следователя с понятыми, а потом вперед вышел Валиулин, который осторожно взял картину за углы и снял с гвоздя. Под ней была дверца сейфа.

— Где эксперт? — не оборачиваясь, спросил следователь.

— Тут я, — протолкался сквозь толпу Гужонкин.

— Посмотрите, сможем что-нибудь сделать?

Леня подошел вплотную к стене, всмотрелся и пробормотал:

— Что-нибудь сможем…

После чего поддел ногтем край дверцы, и она открылась. В первое мгновение мне показалось, что сейф абсолютно пуст, но сейчас же я понял, что это не совсем так: внизу под полкой, разделяющей его на два отделения, к задней стенке прилипла новенькая двадцатипятирублевка.

Следователь вздохнул. Наверное, как и я, ожидал чего-то большего.

— Пишите, — кивнул он помощнику. — В спальне в капитальной стене справа от входа под картиной обнаружено углубление, представляющее собой сейф со стальной дверцей, размером… — Гужонкин приложил рулетку, — размером тридцать сантиметров в ширину, пятьдесят сантиметров в высоту, двадцать сантиметров в глубину. Замок открыт…

Я выбрался в коридор, за мной Панькин.

— Как бы нам воду пустить? — поинтересовался он. Я не сразу понял, о какой воде речь. Воды кругом было предостаточно.

— Воду, жильцам, — смущаясь, объяснил Панькин. — Мы стояк-то того… Весь подъезд без воды…

Вызвав Гужонкина, я растолковал ему ситуацию. Он понятливо кивнул, быстро оглядел в ванной комнате стены, с помощью лупы осмотрел рукоятки кранов, заглянул в саму наполненную до краев ванну, потом потянул за цепочку и выдернул пробку из сливного отверстия.

— Ни черта нет, можете делать, что хотите.

Панькин двумя руками проворно завинтил оба крана, приговаривая себе под нос осуждающе:

— Хлестало-то небось… Хлестало…

Что-то странное показалось мне в этом обстоятельстве, мелькнула в голове не мысль даже, а как бы изнанка мысли — мысль шиворот-навыворот, которую еще предстояло привести в нормальное состояние. Но легкость и прозрачность ее были таковы, что появление зама по розыску майора Мнишина смяло и развеяло эти разрозненные туманные клочки. Заглянув в ванную, он сказал, изучая погон на моем левом плече:

— Северин, хватит тут болтаться. Бери Дыскина, начинайте отработку жилого сектора. Для сведения: врач сказал, что смерть наступила вчера между девятнадцатью и двадцатью одним.

— Кто там?

— Ваш участковый. Откройте, пожалуйста.

Меня долго рассматривают в глазок, потом дверь открывается. Щуплая, как цыпленок, старушка в редких розовых буклях окидывает меня с головы до ног придирчивым взглядом блеклых, но ясных глаз. Спрашивает сурово:

— По какому поводу? — И тут же, не дав ответить на первый вопрос, задает следующий: — Что это вас там, внизу, столько понаехало?

Я отвечаю сразу на оба:

— С соседом вашим несчастье случилось.

— С соседом? — В тревоге она прижимает к груди маленькие сухие руки. — С кем?

— С Черкизовым, из сорок четвертой.

— Черкизов? — Она заметно успокаивается. — Не знаю.

— И вздыхает без особого сожаления: — Дом у нас большой… А что с ним?

Но я ухожу от ответа. Зачем волновать пожилую женщину…

— Скажите, вы вчера вечером выходили на улицу?

— На улицу? Я? Господь с вами, там же сейчас все течет и сплошной лед под ногами! Вот чем вам надо заняться, раз вы участковый, — воодушевляется она, дворниками! Дворники теперь совершенно не желают выполнять свою работу, а пожилые люди ломают руки и ноги! Я вам скажу, — тон ее делается доверительным, — если в моем возрасте сломать шейку бедра…

Медицинская тема в принципе необъятна, поэтому я вежливо киваю:

— Спасибо, обратим внимание. Так, значит, вы вчера ничего необычного не слышали и не видели? — Она пожимает худенькими плечиками, и я задаю последний вопрос: — С вами кто еще живет в квартире?

— Дочь и внучка.

— Они когда обычно возвращаются домой?

— Дочь часов в шесть. А внучка — студентка, она… как когда…

Я делаю пометку в блокноте. Теперь моя задача — быстро и с достоинством ретироваться. Но не тут-то было.

— Ах, кстати! — Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну. Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! — Отодвинув занавеску, она тычет куда-то вниз искривленным пальцем: — Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый раз, когда Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна и караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?

Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом загорается надежда:

— Вчера вы тоже ее караулили?

— Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.

Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: «Иду, иду-у!» — и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.

— Ой, кто это? — говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.

Я представляюсь. Девица хрипловато смеется — полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология — о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.

— Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, — сова передергивает плечами. — А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! — Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать. А что?

— Молодой организм, — качаю я головой. — Боюсь, простудитесь.

Она снова хохочет, но уже не так уверенно.

— Когда вы последний раз видели Черкизова?

— Ну… месяц назад или больше.

— А вчера вы были дома?

— Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.