Елин высок и темноволос. Вроде подтверждается.

— А не заметили вы, Дмитрий Михайлович, когда выходили, не стояла у подъезда какая-нибудь машина?

— Нет, — ответил он сокрушенно, — чего не заметил, того не заметил. Не помню.

Легкая тень проскользнула по стеклянной двери над нами, и Кругляк всполошился. Вскочил, загасил окурок.

— Моя пришла, — сообщил он, — а у меня картошка недочищена. Пойдемте, с ней побеседуете.

— Спасибо, — сказал я. — Мне пора.

Лифт опустил меня вниз, на этот раз, правда, с задержкой. На четвертом этаже вошла женщина, которую я сразу узнал: та самая, которой я так галантно придержал тогда дверь. Она меня тоже узнала и грустно улыбнулась. Ах, если бы не эта галантность! Выходя из подъезда, я снова пропустил ее вперед…

— Бабушки, — спросил я, подсаживаясь на лавочку, — а к Эрнсту Теодоровичу, которого убили, не ездил ли такой — высокий, чернявый?

Старушки помолчали, раздумывая.

— Это который на «Волге», — сказала наконец одна, обращаясь почему-то не ко мне, а к товаркам.

— Ездил, — сообщила мне результат совещания вторая, интеллигентного вида, в очках.

— А в тот день?.. С утра?..

Женщины переглянулись.

— Элеонора Максимовна, — строго сказала та, что в очках, соседке. Утром как будто вы сидели.

Элеонора Максимовна покачала головой:

— Часов в одиннадцать я вышла, не раньше.

— Приезжал, — неожиданно подала голос четвертая. — Под самые окна мне машину свою поставил. Но уехал скоро.

Все. Больше у меня не было сомнений, что Кригер и Елина тоже привлек к этой истории.

Уже под вечер я заехал в редакцию и узнал, что мне никто не звонил. Значит, ни на работе, ни дома он так и не появился. Мне оставалось одно ждать. Больше я пока ничего не мог.

Звонок поднял меня среди ночи. С вечера я предусмотрительно поставил аппарат в изголовье раскладушки, но в темноте и спросонья никак не мог сразу нашарить трубку, а он все звенел и звенел. Наконец я поднял ее. Голос сначала показался мне незнакомым, каким-то лающим. Потом я узнал Марину Костину и понял, что она рыдает.

— Труп… за городом… Канаве какой-то…

— Кого? — крикнул я, холодея.

— Андрю-у-шу Е-елина…

Утром, раскладывая по тарелкам нашу обязательную яичницу, Феликс говорил:

— Мне бы на твоем месте просто было страшно. Этот мальчишки узнал что-то очень важное, настолько важное, что они не оста на вливаются ни перед чем. Он теперь вроде лакмусовой бумажки — определяет, кого надо убрать. Рассказал Кригеру — Кригера убили. Рассказал Елину — убили Елина. Они и его самого могут убить, если найдут.

— Вот именно, — вставил я вяло. Спорить мне не хотелось, голова болела адово. Остаток ночи после звонка Костиной я спал очень плохо, какими-то урывками, как мне казалось, но нескольку минут, и снилось мне все время одно и то же: мы с Андреем Елиным поднимаемся вверх по нашей школьной лестнице, мирно о чем-то беседуя.

— Позвони Сухову, — продолжал убеждать меня Феликс, — и все ему расскажи. Он двадцать раз прав, каждый должен заниматься своим делом.

— Позвоню, — соглашался я.

— И кстати, насчет этой Елены Сергеевны. Я тут думал вчера… На кой черт ей грабить собственного мужа? А если в даже захотела, так могла бы обойтись и без пасынка, а? Тут или все гораздо сложнее, или, скорей всего, гораздо проще. Сводная сестра — дочь мужа матери, не велика родня… А эти ребята, насколько я понял, и мать родную ограбить не постесняются.

Я кивал головой, слушая Феликса вполуха. Вопрос о том, ограбят или нет антикварную квартиру Латынина-старшего, волновал меня сейчас меньше прочих. Я в эту минуту взвешивал, подкидывал, пробовал на язык новое ощущение, возникшее во мне. Ощущение это состояло в том, что Андрей Елин, оказывается, всю жизнь был для меня довольно близким человеком. Да, я мог не видеть его и не слышать по году, а встретившись, мы бывали с ним холодны и ироничны. Но теперь, честно оглядывая историю наших отношений, вернее, отсутствия их, я приходил к выводу, что всегда он оставался для меня некоей меткой, полузаметной зарубинкой, по которой я бессознательно отмерял собственные продвижения в жизни. В сущности, я ведь постоянно все знал о нем, а Кригер охотно поддерживал во мне этот интерес, рассказывал о Елине в мельчайших подробностях. Никогда мне теперь не узнать этого точно, но я подозревал, что так же он рассказывал ему про меня. И вот я вдруг осознал, что его смерть — это не просто смерть знакомого человека, что с этой смертью потерялась еще одна частица моей жизни, еще одна после Кригера. Я позвонил Сухову и рассказал про Елина. Он тяжко вздохнул:

— Ну спасибо тебе. Обрадовал. Еще один труп подкинул.

— Извини, если что не так, — сказал я.

— Ладно, будем искать твоего мальчишку, — заключил Сухов.

— Хорошо бы адрес этого «кабинета» выяснить. Вдруг он там и сидит?

— Попробуем, — согласился Сухов. — Это мысль. — Он замолчал, я понял, что он записывает. — Перово, говоришь? Перово — оно большое. Поточнее данных нет? Улица или ориентир хотя бы: кинотеатр, ресторан, а? Нет? Ну ты выясни получше, расспроси там общих знакомых, может, кто был у него все-таки.

— А следствию я не помешаю? — не удержался я от ехидного вопроса, но тут же пожалел об этом.

— Ты это брось, — сурово сказал Сухов, и я буквально ощутил, как он наливается гневом. — Нашел, понимаешь, время…

И, бросив на прощание свое коронное: «Если что узнаешь — звони», повесил трубку.

Потом я поехал в суд. Ибо эта история на глазах сулила все меньше и меньше возможностей оказаться моей прямой работой, но сама работа оставалась: Ира Уткина ждала, что я ей чем-нибудь помогу, а Глеб Завражный ждал, что я напишу ему моральный «кусок» на пятницу.

Судья оказался молодым мужиком примерно моих лет. Он долго не мог вспомнить, о ком речь, извинялся, разводя руками: дела идут потоком! Но когда секретарь принесла из архива тоненькое «Дело», пролистал его и хлопнул себя по лбу:

— А, по собственному желанию!

В «Деле» кроме справок с работы и места жительства имелся всего один листок — заявление. «Прошу развести меня с мужем Уткиным Сергеем Владимировичем по собственному желанию», — написала моя героиня. Мы с судьей посмеялись.

— Теперь я ее, конечно, вспоминаю, — сказал он. — Тихая такая. Пришла, развестись, говорит, хочу. Не сошлись характерами, бьет он меня. А в милицию обращались, спрашиваю? Молчит. По-моему, дурочка она совсем. И глаз у нее маленько косит, да?

Ирина не показалась мне такой уж дурочкой, да и глаз у нее, насколько я помнил, не косил. Но я сделал скидку на то, что судья видел ее больше года назад и у него в голове она могла смешаться с какой-нибудь другой такой же бедолагой.

— Эх, — вздохнул он, — обычная история. Вот таких эти Жюльены Сорели и ловят ради московской прописки. Потом, конечно, слезы. Горе-то у девчушек настоящее, они еще в любовь верят… А тем — что, сделал дело, гуляй смело… Но больше она не пришла. Может, стерпелось, слюбилось? И так бывает.

Я рассказал ему, как обстоят дела, он философски покачал головой:

— Значит, все-таки придет…

Все это прекрасно ложилось ко мне в материал. Я переписал в блокнот наивное Иринино заявление и поехал по следующему адресу — на завод, где Сергей Уткин работал электромонтажником четвертого разряда.

Сонной вахтерше я показал мельком свое новенькое удостоверение и после равнодушного кивка оказался за проходной. Начальник электромонтажного цеха, изможденный человек с высокими залысинами, сидел у себя в каптерке, но в течение первых десяти минут своего пребывания там я не только не смог перекинуться с ним парой слов, но даже поздороваться. Сам цех был светлым и тихим — электромонтажники орудовали в основном отвертками, паяльниками и другими нешумными предметами, но вокруг стола начальника бушевал, как мне показалось, перманентный скандал.

Один кричал, что пусть Армашкин идет к черту со своими изоляторами, а он их ставить не будет — себе дороже. Другой, весь замасленный, шумел, чтоб немедленно разгружали, а не то он уедет и чихал он на ихние проблемы, у него самого план. Третий, в костюме и при галстуке, шипел, что будет жаловаться в министерство. Заметив, видимо, у двери мое растерянное лицо, начальник посылал мне через их головы слабые оправдательные улыбки.