— А что Кригер? — не выдержал я.

— Ничего, — удивился Мишка. — Улыбнулся — и все…

Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.

Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. «Товарищ Соколова, познакомьтесь…» «Товарищ Соколова, пройдите сюда…» Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.

Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.

Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами… Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка — саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.

Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.

— Хорошая библиотека, — сказал Вадик, подходя к полкам. — То-то родственнички обрадуются.

— Тут в основном по истории, — сказал я. — А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.

— Да ну? — удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. «Уложения царя Алексея Михайловича». Антикварная вещица!

Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.

— Не отвлекайся, Вадик, — хмуро бросил ему Сухов. — Пойди лучше на кухню, осмотрись там.

Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?

Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.

— Нашли что-нибудь? — спросил я.

Он живо ко мне обернулся:

— А что я должен искать?

Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.

— Поглядите-ка, — сказал Сухов, — это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:

Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.

— Белиберда? — спросил он.

— Не Байрон, — ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.

— Ну что там у тебя? — крикнул ему Сухов.

— Старичок жил небогато, — отозвался тот.

— Это все?

— Пока все…

— Послушайте, — сказал я, — а у меня тут какая роль?

Сухов взглянул как бы с интересом:

— Вы сами-то как считаете?

— Не знаю, — честно ответил я.

Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на «ты».

— Подумай сам, что мне делать? Убили человека — да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.

— И я не знаю, — сказал я.

— Не знаешь, — согласился Сухов. — Но тебе есть над чем подумать.

И вдруг сказал просительно:

— Подумай, а?

Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это «что-то» было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.

— Где она у него лежит? — спросил Сухов.

— Всегда лежала в горке.

Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:

— Какого она примерно размера?

— Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.

— Тут ее нет.

Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.

— Где еще не смотрели? — спросил Сухов.

— Антресолью — ткнул пальцем из кухни Вадик.

— Залезай, — скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.

— Фу, ну и пылища там, — сказал он, слезая на пол. — Эта, что ли?

В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:

— Эта.

Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.

Врать не буду — эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.

— «Макаров»! — ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро накрыл коробку крышкой. Но я успел разглядеть на рукоятке пистолета металлическую пластинку с дарственной надписью.

— Вадик, — сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, — звони в отдел, скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать тут подробней.

— Какой «тог самый»? — спросил я у Вадика, крутившего диск.

— Три недели назад обчистили, сволочи, квартиру у одного генерала… начал он.

— Петренко? — рявкнуло у меня над ухом, и я увидел, как Вадик сделался меньше ростом.

Сухов отпустил наконец коробку, но теперь повернулся к столу спиной, закрывая ее телом.