— Вот что, дорогой, нет у нас времени с тобой валандаться. Есть информация, что этот сухой морфин ты брал у Салиной по кличке Шу-шу. Мы сейчас не спрашиваем, куда ты девал его дальше. Мы спрашиваем, от кого она его получала.

— А вы у нее спросите, — глухо, не поднимая головы, ответил Крол.

— Не могу, дорогой, — развел руками Леван. — Убили Шу-шу.

Крол вскинул голову, в расширенных глазах мелькнул страх.

Но через секунду тонкие синие губы изломались в усмешке, открыв для обозрения щербатый желтозубый рот.

— Вот, начальник, — прохрипел он назидательно, — а я жить хочу!

Но Багдасарян не сдавался:

— Жалко мне тебя, Леня, — вздохнув, продолжил он. — Ты же знаешь нас: все равно мы его поймаем. Ему лет шестьдесят, седой, вальяжный, ездит на белой «шестерке», так, а?

Крол молчал, зябко сгорбившись, отвернувшись к зарешеченному окну.

— А когда поймаем — тогда уж не обессудь, — рассуждал вслух Леван. — Раскрутим всю вашу систему, и получишь ты не трешник, а побольше. Ну, что мне тебе, как маленькому, про чистосердечное рассказывать?

— Валяйте раскручивайте, — тусклым голосом, не поворачивая головы, ответил Крол. — Только без меня.

И тут я отчетливо осознал, что мы только зря теряем время. Что нет у нас серьезных аргументов, чтобы заставить его говорить. Ничего-то мы не в состоянии предложить ему из того, что так ценится в его мире: ни кайфа, ни свободы, ни жизни, которую некто может с легкостью у него отнять…

— Неужто он такой страшный? — без надежды на ответ задал я вполне риторический вопрос.

Но Крол неожиданно повернулся в мою сторону, одну щеку у него свело судорогой, и он процедил зло и тоскливо:

— Тебя бы, сука, на мое место…

Потом Леван что-то еще говорил ему, убеждал в чем-то, но я больше не слушал. Я представлял себе, как кружит сейчас в бесплодных поисках по городу Северин, как безнадежно роются в своих бумагах аналитики, как устало сходит с электрички на очередной станции Балакин, и меня охватывала тоска. Я физически ощущал бессмысленно текущее между пальцев время. К окружающей действительности я вернулся оттого, что в дверях стоял надзиратель и обращался ко мне:

— Вас к телефону.

В трубке дрожал тоненький, как волосок угасающей лампочки, голос Балакина.

— Я… Александрове! Он здесь!..ботает…тавителем потребсоюзе!..писан…щежитии! На месте нет? Жду…айотделе!

Рыжий детина, всклокоченный со сна, с опухшей мордой, сидел на смятой кровати, стеснительно поджимая крупные босые ноги. Через распахнутую ковбойку на груди виднелась татуировка: карточные масти — крести, вини, бубны и черви. Если память мне не изменяла, расшифровываться она должна была так, по первым буквам: «Когда выйду, буду человеком». Однако грязный стол, в пустых бутылках и неприбранных объедках, да и сам разговор, который происходил в комнате, заставляли усомниться, что ее владелец в полной мере осуществил задуманное. Соло вел участковый, серый лицом, как бы навсегда усталый, пожилой старший лейтенант:

— Ты пойми, Козлов, — говорил он с привычной угрозой в голосе, — товарищи с МУРа приехали, а с МУРа просто так не ездиют…

— Да не знаю я, где он, — плаксиво отговаривался детина, переводя тревожный взгляд на нас троих, часто-часто моргая красными набрякшими веками. — Неделю его не видел!

— Смотри, Козлов, — тянул свое участковый, — плохо будет…

Я подумал, что если кому и будет плохо, так участковому — за то, как он работает с поднадзорным контингентом. Когда мы шли сюда, в общежитие, где прописан Луна, он удивлялся:

— Надо же, Данилевский! Тихий малый, работает в кооперации, мотается целыми днями где-то по области, я про него и не помню. То ли дело сосед его по комнате — Козлов, этот дает жару. Я уж на него административный материал начал собирать…

Первому этот содержательный диалог надоел Северину. Он отвалился от стенки, подошел к столу. Взял бутылку, понюхал, вылил остатки на ладонь, растер пальцем и повернулся к участковому:

— А ведь это не водка. Самогонкой попахивает.

Козлов тяжело засопел.

— Пора кончать эту бодягу, — решительно заявил Стас и обратился к маленькому, плотному, видать из бывших армейских старшин, коменданту, который с видом Пилата, раз и навсегда умывшего и насухо вытершего руки, стоял возле притолоки: — Зовите понятых, все равно нам тут обыск делать надо.

Все засуетились, задвигались, и тут запоздало спохватившийся Козлов, сообразив наконец, что чем скорее «товарищи с МУРа» отсюда уберутся, тем легче ему будет жить, пробурчал, гладя в пол:

— Да у бабы он, Господи, тоже мне секрет…

— У какой бабы? — быстро поинтересовался Северин.

— Известно у какой. У Наташки Старостиной из овощного, вон, через два дома отсюдова…

Через двадцать минут мы знали, что Старостина Наталья Кирилловна, заместитель директора овощного магазина, сегодня выходная. Еще через четверть часа вся наша бригада расположилась в машинах на некотором отдалении от нужного нам подъезда. Квартира находилась на пятом этаже старого семиэтажного кирпичного дома. По случаю жары все окна и балконная дверь были распахнуты настежь, но зашторены. Сквознячок колебал легонько занавески. Если наш расчет верен, там, за этими занавесками, может сейчас находиться вооруженный преступник — профессиональный игрок, крупный мошенник, наркоман, убийца, — которого мы должны задержать в самые ближайшие часы, ибо ждать у нас просто, нет времени.

Вокруг млел субботний вечер, витало в сгущающемся воздухе музыкальное попурри, разодетые парочки тянулись по улице в сторону центра, пенсионер прогуливал собачку, мальчишки кричали, бухал об асфальт мяч. А мы тихо совещались, сидя в «волге».

— Хорошо бы все-таки без стрельбы обойтись, — озабоченно говорил зам начальника райотдела, маленький, быстрый в движениях майор с забавной фамилией Туточкин. Он то и дело нервно оттягивал большим пальцем врезавшийся в шею потный воротник, — У вас, ребята, в таких делах больше опыта, давайте предлагайте.

Северина не пришлось долго уговаривать взять на себя командование.

— Митя, оставайся внизу, следи за окнами и за подъездом. А мы прогуляемся, посмотрим глазами, что там к чему.

Нашу машину и машину с местными оперативниками перегнали за угол. Балакин и еще один сотрудник уселись в тенечке на лавочках в разных концах двора, а мы с Туточкиным вслед за Стасом, по одному фланируя, добрались до подъезда и там возле лифта встретились. Но Северин предложил:

— Пойдем пешочком. Меньше шуму и заодно изучим обстановку.

Обстановка, впрочем, представлялась самой заурядной. Грязноватые, обшарпанные стены, кое-где исцарапанные гвоздями болельщиков и любителей рок-музыки. Давно не мытые ступени. Большие пыльные окна с двойными стеклами — место последнего успокоения мух и других мумифицированных насекомых. Не слишком привлекательный натюрморт возле мусоропровода… Не знаю, что именно из этого показалось Северину достойным изучения, но шаг он впервые замедлил, когда мы вышли на площадку пятого этажа. Нужная нам дверь с номером «56» отличалась от остальных на этаже богатой ярко-красной обивкой из кожзаменителя, но замок был обычный, английский. Я глазами показал на него Северину, он молча кивнул, наклонившись, внимательно осмотрел притолоку. Хмыкнул удовлетворенно, потом постоял еще немного, прислушиваясь, не донесется ли из-за двери каких-либо звуков. Звуков не донеслось, и, позвав нас жестом за собой, Северин стал спускаться обратно.

На четвертом этаже он остановился возле квартиры № 52, расположенной так же, как 56-я, вытащил из кармана бумажку, которую незадолго перед этим получил у участкового, глянул в нее, словно сверяясь, туда ли мы пришли, и коротко ткнул в звонок.

— Кто? — незамедлительно, будто нас ждали, спросили с той стороны двери.

— Свои, — коротко и солидно ответил Северин. Дверь приоткрылась на цепочке, в щель выглянуло узкое бледное лицо, мелькнули черные усики и выпуклые как у лягушки, бесцветные глаза.