— Вот, для начала, чтобы представиться… — Визитная карточка со стола Комарова перешла ко мне в руки. «Буйносов Эдуард Николаевич. Старший научный сотрудник Государственного литературного музея. Кандидат филологических наук». Я еще раз оглядел парня, который, впрочем, теперь уже парнем мне не показался. Вот, значит, какие нынче пошли книжные черви, музейные крысы! Отстал я, выходит.

Я вернул карточку на стол и изобразил готовность слушать.

— Дело в том, — сказал Буйносов, — что Ольга Васильевна Троепольская вела с нашим музеем переговоры о продаже библиотеки.

Я ничего не понял. Какая библиотека? Полочка потрепанных книжек в дешевых изданиях на стене в разоренной комнате — не это же?! Видно, недоумение явственно отразилось на моем лице, потому что он поспешил объяснить:

— Не своей. Она, так сказать, выступала представителем. Это библиотека вдовы одного собирателя. Старушка последние лет десять распродавала кое-что, по мелочам, на жизнь. Через магазин в основном. А с недавнего времени стала плоха совсем, ну к ней и повадились ходить какие-то на дом. Ольга рассказывала: она не видит почти ничего, еле ходит, так эти подонки приноровились одну-две книжки у нее для вида покупать, а еще пять воровать!

Последние слова он произнес с гневом. Я с ним полностью солидаризовался, но не забыл приметить «Ольгу» и отложить ее в сторонку до поры.

— В общем, Троепольская взялась ее опекать, продукты носила и все такое… — Он сделал общий взмах рукой, а я попытался представить себе, что может значить «все такое» в отношении старушки, которая еле ходит и почти не видит, но толком не смог. — А потом уговорила ее передать всю библиотеку в музей — естественно, с компенсацией. Во-первых, чтобы ее больше не грабили, во-вторых, чтобы сохранить цельность коллекции — в память о покойном муже.

— Там что, было на крупную сумму? Мне показалось, что Буйносов смутился.

— Видите ли, о конкретной сумме речь не шла еще. Только предварительные переговоры, составление списка. Мы не очень-то богаты… Зато можем гарантировать, что коллекция сохранится как единое целое, с фамилией собирателя!..

— Но там действительно ценные книги? — гнул я свое, милиционерское.

— Безусловно! Были даже очень ценные, просто уникальные! Прижизненные издания Пушкина, например, и Радищева. Потом…

— Почему «были»? — спросил я.

Он запнулся и клюнул своим длинным носом.

— Я же объяснил уже… Константину Петровичу… Когда я вчера позвонил в редакцию и узнал про… про несчастье… В общем, сегодня я ездил к этой старушке, к Анне Николаевне. Она ничего не знает, я ей не стал рассказывать. Не смог… Она все время говорила про Ольгу, как про живую, так хвалила ее!.. И еще она сказала, что самые ценные книги она недавно отдала ей, на всякий случай, потому что эти нахалы все еще звонят, приходят… Я и приехал к вам.

«Ну вот, — подумал я, — кое-что и прояснилось». Не зря я плакался сам себе в жилетку. Мы, конечно, не кандидаты филологических наук, но тоже представляем себе, сколько могут стоить прижизненные издания Пушкина и Радищева. Я достал блокнот.

— Можете мне перечислить книги?

Он взял листок бумаги со стола Комарова.

— Вот, Константин Петрович уже записал. И я тут цены проставил, букинистические. Знаете, на такие книги даже в каталоге цена определяется не твердо, а от какой-то суммы и дальше вверх, на усмотрение оценщика.

Я глянул на итог, подведенный комаровской рукой: четырнадцать тысяч. Чем не мотив? — как любит говорить наш начальник. Внизу было написано: «Горбатенькая Анна Николаевна». И адрес с телефоном.

Буйносов встал, развел руками.

— Вот, собственно, и все. Константин Петрович что-то задерживается, а мне пора. Вы можете подписать мне пропуск?

— Могу… — Я все прикидывал, как спросить его про «Ольгу». Ничего тонкого не придумал и хотел уже брякнуть напрямую, когда появился Комаров.

— Побеседовали? — усмехнулся он, усаживаясь за свой стол и подписывая Буйносову пропуск. Я подумал, что нет худа без добра: может быть, к следующему разговору с кандидатом филологических наук и придумаю способ, как потоньше задать ему этот деликатный вопрос. У меня на сей счет имелись кое-какие соображения.

Когда Буйносов ушел, я доложил Комарову про Горовца. Он молча снял трубку и набрал номер.

— Алексей Степанович? — (Я понял, что он звонит зам начальника УБХСС.) — Комаров. Можешь выяснить: твоим ребятам такое словосочетание — Горовец Виктор Сергеевич — что-нибудь говорит? Ах, прямо тебе говорит? Ну-ну.

Несколько минут он слушал не перебивая, потом поблагодарил и попрощался.

— Спекулянт, — кратко передал он содержание своей беседы. — В основном живопись, во вторую очередь антиквариат. Пока по разным делам проходил свидетелем, прямо его не зацепили ничем. Хорошая прикрышка: художник, коллекционер. Ну, рисунками своими он сейчас и на бензин себе не заработает, хотя раньше, сказывают, работал много.

«Значит, все-таки было чего опасаться моему пухлому приятелю», — подумал я. Да, в его положении — чем меньше контактов с нашим учреждением, тем лучше. А то ведь, не дай Бог, начнем ковырять, посыплется краска — не оберешься хлопот с реставрацией!

— Чем не мотив? — спросил Комаров. — Девчонка могла художника на чем-нибудь поприжать. Она ведь, как я понял, крупная была любительница всяких разоблачений.

Возвращаясь к себе, я размышлял над тем, что мотивов прикончить Ольгу Троепольскую набирается все больше. Еще чуть-чуть, и станет ясно, что у нее просто не было шансов выжить.

Когда я открыл дверь в нашу комнату, то застал там всю компанию. Северин курил у окна, пускал дым в форточку и даже не обернулся на мой приход. Балакин с бессмысленным выражением на лице окучивал карандашом цикуту. Гужонкин, как-то криво и неопределенно ухмыляясь, сидел в углу. У него был толковый вид приятеля фокусника, который знает, какую штуку нам сейчас отмочат, но не имеет права фыркать раньше времени. Все молчали.

Я шагнул на порог и врезался лбом в это молчание, как пассажир, забывший пристегнуться ремнем безопасности.

— Ну что еще случилось? — спросил я, мгновенно ощущая тоскливое томление под ложечкой. — Опять убили кого-нибудь?

— Вроде того, — пробормотал Гужонкин и принялся массировать себе затылок.

— Леня, просвети товарища, — Jio-прежнему не оборачиваясь, скучным голосом попросил Северин. — У меня что-то голова просто раскалывается.

— Значит, так, — начал Гужонкин. — Для начала, как только ты ушел, позвонил старик Макульский. Видишь ли, у этой девчонки в паху все вены исколоты…

У меня глаза полезли на лоб. Ольга Троепольская — наркоманка?!

— Ну и общая диагностическая картина соответствует, — продолжал он. — Почки, печень, желудок, кровеносная система. Явные следы долговременного употребления. Скорее всего перветин. Но не исключены и маковые производные, вплоть до морфия.

Я только и мог, что обалдело потрясти головой.

— Ну, тут уж, сам понимаешь, мы все вместе двинули к ней на квартиру. А там… Как я и предполагал, все дело оказалось в пальчиках…

— Покороче… — проскрипел Северин от окна.

— Короче некуда, — откликнулся Гужонкин. — В кухне, на посуде Троепольской, на столе, даже на банках с вареньем мы нашли одни и те же отпечатки. Того же «неустановленного лица», что и в комнате.

Он замолк, как бы предлагая дальше додуматься мне самому. Но на меня нашел некий ступор: я чувствовал, что здесь что-то неладно, мучительно готов был вот-вот найти отгадку, но в последний момент мысль срывалась с гладкой поверхности и валилась на спину лапками кверху.

— Тогда мы поехали в редакцию, — продолжал Гужонкин, правильно оценив отсутствие у меня реакции, — и там на дверце маленького сейфа обнаружили несколько разнообразных отпечатков, но больше всего — каких? — спросил он тоном учителя, закрепляющего пройденный материал.

— Неустановленного лица, — автоматически ответил я, сам себе боясь признаться, что понимаю, куда он клонит.