— Нет, Юрочка, — все-таки говорила она, сомневаясь, — не перенесу я этого, не выдержу…
А он смеялся:
— Как не стыдно, ты ж будешь государственный деятель, а такая трусиха. Возьми себя в руки. Смелее…
— Был бы жив Коля, вот кто бы порадовался за меня. И порадовался бы, и поддержал…
Она совсем утратила покой. Как-то глубокой ночью разбудила сына.
— Юра, — говорила она, расталкивая мальчика, — а если законы будут принимать, то и я, значит, буду принимать?..
— А как же, — пробормотал сонный Юра.
— А если я не пойму, не разберусь?
— Ты же не одна. Там много людей будет.
— Все-таки… — покачала головой Полина. — Юрочка, так хочется, чтобы народу жилось хорошо. Трудно ведь люди живут, трудно…
— Это временно, мама, — сказал Юра. — Ты что, не читаешь газет?
— Нет, не верю я, что меня так высоко поднимут, совсем простого человека. За что? Разве мало таких, как я…
— Ну и не много, — проворчал Юра. — Дашь ты мне поспать, мам, или не дашь?
— Юрочка, — сказала Полина, тоскуя, — ты уж прости меня, Юрочка. Но я ведь одна. Нету у меня друга, кроме тебя, сынок. А я все думаю, никак не усну. Может, это оттого, что луна в окошко светит, но не спится мне.
Юра тоже сел на кровати, сбросил тонкое одеяло и, чуть ежась от ночной свежести, посмотрел на мать:
— Мам, а если спросят тебя, какой бы ты закон хотела ввести, что бы ты ответила?
Она подумала.
— Ах, Юрочка, всех женщин сделать счастливыми — вот моя мечта…
Юра удивился. Спросил:
— Надо же. А как?
— Не знаю, — честно созналась мать. — Но только женщине так нужно счастье в жизни…
Юра уточнил:
— Любовь?
— Может, и любовь, не знаю.
— А мужчинам? Мужчинам что, не нужно счастья?
— Мужчина все-таки погрубее характером…
А потом как-то случилось, что в цех приехал фотограф из центрального журнала, фотографировал работниц и мастеров, опять спрашивал и записывал все данные. Мать в тот день пришла с работы поздно, все, оказывается, давала сведения и рассказывала о себе.
— Он еще и такой снимок сделал, — хвалилась она, — мы стоим вдвоем с Машей, я будто ей рассказываю и показываю, передаю опыт. Очень мне было лестно…
Но потом, когда журнал вышел, портрета матери там не оказалось, а снимок Маши был на обложке, во всю страницу, в красках.
— А глаза у Маши как живые, надо же! И рот, — захлебывалась от восторга Полина. — И щечки ее румяные. А родинки почему-то не видать, загладили, — радовалась и гордилась она. — Это надо же, такое сходство…
С портрета, в сущности, все и пошло. На фабрике как будто впервые увидели Машу. И из ЦК комсомола республики приезжали на нее поглядеть: что, мол, за жемчужина у них вдруг нашлась, что за роза расцвела в их саду?
Мать ликовала и посмеивалась:
— Не замечали, пока их не ткнули пальцем. Не знают даже свои молодые кадры. Думали, что, кроме меня, на фабрике и людей больше-то нет…
Но с предвыборного собрания, когда кандидатом в депутаты была выдвинута, как лучшая молодая работница, не она, а Маша, мать вернулась убитая. Но молчала. Делала вид, что ей безразлично, и только через несколько дней сказала сыну:
— И все-таки по работе Маше еще далеко до меня. Она и лишнюю нитку не заведет, как я. И станок не разгонит. Руки еще не те… И я ведь их не просила. Я ведь не думала никогда, не смела и думать, и надеяться, они же мне сами сказали. И анкету с меня списывали. Нет, Юра, правды, нету… — А потом она как будто спохватилась: — Это я, детка, сгоряча, не подумав сказала. Видно, так надо…
— Она должна была отказаться, если имеет совесть, — решил Юра.
Мать не спросила: «Кто?» Поняла. Откликнулась живо:
— Что ты, разве от такого отказываются?
И в голосе ее было столько затаенной боли, столько выстраданного, что Юра понял, как ей трудно улыбаться и делать вид, что все правильно. «Правильно, так и надо, и я очень, очень рада», — было написано в горделивом взгляде Полины, пока она находилась среди людей, на фабрике. Только от него, от Юры, мать не смогла утаить то, что переживала на самом деле.
— Несправедливо, — повторял Юра.
И вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным. Вот все хвалился, что горло перегрызет всякому, кто обидит мать, а тут…
— Мам, я напишу, я…
— А что писать-то, на что жаловаться? Воля народа.
— Да какая там воля народа, народ-то при чем?..
— А при том, что народ молчал, не возражал. Когда уж за Машу проголосовали, некоторые спрашивают: «Полинка, что ж не тебя?» Но я не скажу, — она опять нашла в себе силы, — Маша Завьялова дорогого стоит… Перспективная.
— А что стоит-то, что? Ты на сорока восьми станках работаешь, а она на тридцати…
— Там виднее, — мать показала куда-то ввысь, под звезды, где сидел, как ей казалось, весь треугольник — и директор, и завком, и партийная организация. — Да и к чему мне это? — покривила она душой. — Маша молодая, свободная, грамоты у нее побольше моего, она куда надо поедет, где надо смело выступит, а у меня ребенок…
— Не маленький ведь, не грудной, — вскинулся Юра. — Что ж, я один не останусь?..
— Еще свяжешься с хулиганьем, не приведи бог.
— Ты скажешь!
— Безмужняя я, не тот авторитет…
— Как же не авторитет? У кого ж тогда авторитет, если не у тебя?
— Нет, Юра, не подходящая я для такого дела, устала я, переживала много, силы уже не те… Нет, ни к чему мне это…
А все-таки он слышал ночью, как мать вздыхает и плачет. И с работы стала приходить тяжелой, усталой походкой, словно по пуду глины на туфлях несла.
— Ноги у меня гудят, болят у меня ноги…
Юра наливал в таз горячей воды, снимал с матери туфли, стаскивал прилипшие чулки. Подавал чистое полотенце.
Мать слабо возражала:
— Ты что же чистое полотенце подаешь? Мало тебе стирки? Давай что погрязней.
Сын упрямо стоял на своем:
— Я же стираю научно. Все у меня основывается на разности температур воды.
Полина целовала Юру в макушку.
— Ты для меня милее всего на свете. Только смотри, не отворачивайся от матери. Выучишься, скажешь: «Это что за такая неграмотная старуха, квадрат суммы не знает…»
И сама первая начинала смеяться.
Но смех у нее стал совсем другой, не звонкий, не рассыпчатый, а так — короткий смешок.
Все в Юре возмущалось. Но он не знал, куда кинуться. Ну как хлопотать или заступаться за родную мать? Некрасиво это… Ну, а будь она чужая, тогда что… тогда бы он прошел спокойненько мимо несправедливости, смолчал бы, проглотил? Где же его принципиальность?
Он решил посоветоваться с Людиным отцом: тот был на какой-то крупной работе в профсоюзах, домой частенько приезжал на машине, носил тяжелый портфель, Юра подстерег его у калитки.
— Ты к Люде? Заходи…
— Я к вам.
И, запинаясь, стал рассказывать.
Сосед пожевал губами. И тут же, у калитки, больше не приглашая Юру в дом, всем своим видом выражая, что удивлен бестактностью Юриного вопроса, ответил:
— Это тонкий вопрос, я тебе скажу. Политический. Мы живем в плановом государстве? В плановом. Понятно? Нам подсказали, что хорошо бы выдвинуть молодую работницу, комсомолку. А твоя мать разве молодая работница? Нет.
— Она работает лучше всех.
Людин отец сказал строго:
— Ну и что? Весь народ отдает свои силы на мирное строительство. Было собрание, народ сказал свое слово. Это же не при капитализме, где душат демократию. Я удивлен: ты что, не комсомолец?
— Комсомолец.
— Удивляюсь, — еще раз пожевал губами Людин отец. И вошел в калитку.
— Она одна работает на сорока восьми станках! — крикнул Юра.
Но Людин отец уже шел к дому, грузно ступая по кирпичной дорожке. Старая, толстая, как шар, собачонка встретила хозяина угодливым хриплым лаем.
Выскочила Люда.
— А, Юрка! Ты ко мне?
— Нет, — резко ответил Юра. — Я просто мимо шел…
Люда пожала плечами, повернулась, унесла свои загорелые руки, домашнее платье в цветочках, свою косу.
