— Мам, а можно я буду твой муж?
— Дурачок, ты же мой сын…
Мать, понятно, не выдержала и рассказала Катерине Ивановне о том, что предложил Юрка, а та рассказала другим. И долго потом женщины во дворе потешались над ним. Даже его любимая Фатима.
— Молодой еще, глупенький еще. Вырастешь — не захочешь с мамой спать. Захочешь спать с молодой девочка…
Юра, сам не зная почему, вспыхивал, заливался краской. Злился на мать, что все разболтала.
Сам Юра с возрастом становился более замкнутым, сдержанным, стал не таким ласковым, как был. Сердился на мать, что произносила иногда выспренние слова. Когда пришло время вступать в пионеры и Юра заговорил о том, что ему надо знать свою биографию, знать, кто его отец, мать неосторожно посоветовала:
— Так и говори: ты — дитя любви. Тебе стыдиться нечего…
— И откуда ты слова берешь такие дикие? Дитя любви!
— А в книжке встречала…
— В какой? Какое-нибудь допотопное старье?
— Это верно, — согласилась мать. — Книжка была старая, потрепанная. Еще в детском доме когда жили, девчонки откуда-то принесли…
— Понятия какие-то истасканные…
— Почему же, Юрочка, истасканные? Дитя — это самое обыкновенное слово. А любовь? Любовь тоже не устарела. Любовь — вечное чувство. Вот полюбишь сам…
— Ну, этого-то никогда не будет! — закричал Юра злобно. — Вот этого-то уж и не будет…
— Не кричи, не клянись. Жизнь сама покажет…
Юра швырнул карандаш на стол, всхлипнул, грубо, как никогда раньше, крикнул матери: «А ну тебя с твоей любовью!» — и выскочил из комнаты.
Полина пожаловалась Катерине Ивановне. Та уж совсем старая стала, на работу не ходила, сидела дома. Ведь все равно слышит через тонкую стенку каждое слово, разве от нее скроешься? Катерина Ивановна рассудила:
— От возраста это. Подросток. Переходный возраст.
Полина очень опечалилась.
— Был бы отец, разве Юра такое закричал бы? Нет, Катерина Ивановна, у него сомнение на мой счет бродит. А разве я заслужила? Если хотите знать, я имела серьезные предложения, но всех отринула, чтобы у Юрочки отчима не было…
— А зря, — покачала головой Катерина Ивановна, — зря ты свою жизнь загубила. — И как будто небрежно спросила: — Это ты про Юсуфа?
— Что вы! — Полина даже испугалась. — При чем тут Юсуф? У него жена, дети. Нет, это другой человек, но я отвергла…
— Выпороть-то Юрия следовало бы, чтобы не дерзил, — задумчиво посоветовала Катерина Ивановна.
— Что вы! Да он сильнее меня…
— Мужчин можно попросить. Хоть того же Юсуфа…
— Нет, Катерина Ивановна, — твердо сказала Полина, — так я своего Юру не унижу, лучше умру…
— Ох, натерпишься…
Несколько дней мать с сыном дулись друг на дружку, потом жизнь как будто вошла в свою колею. Мальчик явно жалел, что нагрубил матери, тщательно стал прибираться в доме к ее приходу и даже выстирал как-то чулки и платье, вывесил сушить во дворе на веревке.
Полина пришла с работы, так и ахнула:
— Что это ты, Юрочка? Это же не мужское дело.
— А какое?
— Женское.
— А у мужчин что, рук нет?
Вещи давно высохли на жарком солнце, а Полина все не снимала, любовалась, как картиной, этими коричневыми бумажными чулками, этим пестрым ситцевым платьем. Нарочно пошла к Фатиме попросить горячих углей для утюга — у той как раз топился мангал. Не в силах не похвастать, сказала с гордостью:
— Юрий постирал. Я пришла с работы, а белье уже сохнет…
Фатима расчувствовалась, и большие ее, круглые, как намазанные маслом, глаза заблестели от слез.
— Золото — не сердце. Золото — не малчик. Ай-ай, якши малчик! Жалеет мать. А что еще надо? Покой и здоровье, ничего больше не надо…
А самому Юре мать сказала доверительно, когда сели ужинать:
— Ты, Юрочка, правильно делаешь, что жалеешь меня. Уставать я стала. Видишь, кожа на лице уже не та, волос другой стал, не блестит, не вьется. А почему? Дум много. Вырастить, выучить тебя хочется, чтобы был хорошим человеком. Это моя главная идея. И о производстве думаю. Я, Юрочка, нашу родину от всего сердца люблю. Понимаешь? Хочу своим трудом для нашей родины все, что в моих силах, сделать. Мне говорят: «Ну что ты, Полинка, стараешься? Ты стараешься, а расценки снизят, тогда что? Тогда большинству урон». Или, мол, нормы повысят. Но ведь вся наша жизнь повышается, все темпы растут, почему же мы должны отставать? Так, Юра? Ты учишься, тебе государство завтрак в школе дает, меня на доске Почета повесили, а я должна быть неблагодарной и бесчувственной? Нет, так не пойдет. Зейкулову что? У него свой участок, его жена на Алайский базар персики корзинами носит. Он смену отработал, бежит скорее к себе на участок, в свой сад… А я вся тут, на производстве, со всеми потрохами, со всей душой… Конечно, трудно. Устаю. Побегай смену возле стольких-то станков, шутка? А хочется. И еще вот ученицу мне навязали, Машу Завьялову. Хорошая девочка, но боязливая. Не знаю, обучу ли.
— Ты ведь говорила, она старается…
— Стараться-то она старается…
Мать часто теперь рассказывала Юре о Маше Завьяловой. Юра даже немножко ревновал. И спрашивал:
— А какая она?
— Как это какая? Обыкновенная. Косы у нее…
И все обещала напечь беляшей и позвать Машу в гости, да почему-то не звала. То муки не было, то денег на мясо. А однажды, когда Маша явилась, Юры не было — уехал в пионерский лагерь.
Но в Юрину жизнь она уже вошла прочно, Маша Завьялова, как входили раньше то проезжий молодец, то дремучий лес из сказки, то таинственная папина родня, которая хоть и знать их не хотела, но все же где-то существовала. Ведь только эти люди, родственники, они одни могли сделать фигуру отца реальной, показать дом, в котором он рос, картошку величиной с кулак, которую отец любил, книги, какие он читал.
Мама мало что могла рассказать Юре про отца, все жалела, что его, такого молоденького, ранили; ох, как он ужасно мучился! Но был мужественный, страдал молча, не стонал, только кусал губы. И мама, когда приходила на дежурство в госпиталь, смачивала ему водой эти искусанные, растрескавшиеся губы. И тоже молча сидела около него. Он просил: «Расскажите что-нибудь». — «А я ничего не знаю». — «Ну, про детство свое расскажите». — «Я из детского дома, — отвечала мама. — Я сирота». Он закрывал глаза. Ресницы были длинные, «как твои, Юрочка, только черные, густые и красивые, как у женщины». Того, что имело значение для мамы, как он погладил ее исцарапанные руки, как предложил: «Говорите мне «ты», Полина, меня Коля зовут, Николай», — Юре было мало. Ну, хорошо, учился на инженера, а по какой специальности? На каком факультете? Мать не знала. То, что отец пошел добровольцем на фронт, когда мог доучиваться, нравилось Юре. Но ведь тогда все сражались за родину. Он уже наизусть знал все отцовы любовные письма и записки к маме, — писались они наспех, полны были заботы о ней, жалости, тревоги. О себе отец, когда уехал из госпиталя, сообщал скупо. Нет, Юра все-таки хотел бы разыскать папину родню. Хотел подробнее узнать про отца. Он даже ходил в военкомат выяснить, куда можно написать, как навести справки. Долго стоял в коридоре, пока не попал к военкому. Тот сказал грустно:
— Данные — откуда, кто — есть?.. Ой, мальчик, мальчик! Всю Россию война перекорежила, разве найдешь? Но мы запрос пошлем. Только не обнадеживайся. Оставь адрес…
Юра оставил, но ответа все не было и не было.
Мать вспоминала теперь отца реже, хотя не раз, приходя с работы, спрашивала взволнованно:
— Почтальон со двора выходил, не от нас?
— А кто нам будет писать?
Она уже не отвечала, как прежде, «папина родня», говорила:
— Ну, кто-нибудь…
На это Юра не отзывался. Иногда, чтобы отвлечь мать, спрашивал:
— Ну, как там твоя Маша?
Мать охотно рассказывала про ученицу:
— Такая дурочка, всего боится. Тут из пряжи выскочила мышь, так она подняла крик, люди сбежались. Зейкулов уж ругался-ругался, что всех переполошила…
Юра интересовался:
