Марина Сергеевна не могла не улыбнуться. Верно, часто так и бывает. Однако заступалась:

— Лучше ходить на концерты, чем вязать или заниматься сплетнями.

— Да, но из-за них никогда нельзя достать билет на хороший концерт… Конечно, я этих трудностей не испытываю, я просто звоню администратору…

Эта уверенность Юлии Павловны в своем праве судить всех, звонить администраторам и тому подобное коробила Марину Сергеевну. Разве она не из того же теста сделана, что другие? Хотя сама Марина Сергеевна давно привыкла ко всяким удобствам и благам. Ей это просто полагалось. Многие даже огорчались, особенно мать, что она недостаточно пользуется своими правами, слишком скромна. Сама она как-то не задумывалась над этим… Когда человека освещает и греет солнце, он ведь наслаждается теплом, не задумываясь… Но что такого чрезвычайного совершила Юлия Павловна? Жена своего мужа, не больше… У Юлии Павловны было странное свойство угадывать, о чем думает собеседник.

— Пусть я только жена своего мужа, — вдруг сказала она. — Но быть женой такого мужа, как мой, немалая заслуга… и немалый талант…

Марина Сергеевна опешила. Ей, которая всего в жизни добилась сама, которая никогда не кокетничала и не притворялась слабой, полагалась только на свои силы и за свои ошибки всегда могла заплатить жизнью, слова Юлии Павловны показались дикими. Она не возмутилась и не засмеялась только потому, что была по-настоящему озадачена. Может, не поняла? Она уточнила:

— Талант? Какой талант? Для чего?

— Талант быть хорошей женой…

Они сидели на скамеечке и смотрели на далекие снежные вершины гор, сверкающие под холодным ярким солнцем. Тут внизу уже начинала явственно ощущаться весна, наверху еще была зима. А в городе днем ходили даже без пальто…

— Мы живем в нескольких плоскостях, — сказала Марина Сергеевна, — все время надо знать точку отсчета — то, что «внизу» по отношению к горам, то «верх», когда возвращаешься из города… И все эти ущелья, и склоны хребтов, и тропинки, по которым мы гуляем…

— Вы имеете в виду философский план, подтекст…

— Нет, элементарную топографию, рельеф местности…

— Ну, только не элементарную, вы правы, все очень сложно… Получила вот письмо от мужа. Всего несколько слов — жив, здоров. Отдыхай, лечись, набирайся сил — и все…

— Но это же главное…

— Возможно…

Юлия Павловна как будто боролась с собой, хотела рассказать что-то и боялась разоткровенничаться. Она вынула сигареты, маленькую, изящную зажигалку, закурила. И сигарету держала как-то изящно, не манерно, боже упаси, а изящно.

— Как вы красиво все делаете…

— Тренаж… — засмеялась Юлия Павловна. — Длительный многолетний тренаж… — Она все-таки решилась: — Многие думают, что жизнь жены знаменитого человека — это сплошные удовольствия. Нет. Это борьба… Конечно, у меня большие возможности, квартира, дача, машина, вот я могу достать путевку сюда, а это не каждый может, но цена… Спросите моего мужа, где мы платим за квартиру? Он не знает. Где лежат носовые платки? Это ему неизвестно. Но если не окажется чистого платка, бог мой… а белые рубашки для концертов? То, что я сама должна быть всегда одета и причесана, деятельна — это нормально. Но я еще обязана быть в хорошем настроении… у него может быть депрессия, апатия, раздражение, но я…

— А что, нельзя послать его к черту? — добродушно спросила Марина Сергеевна. — Разве вы не человек…

— Нет. Вот именно, что — нет. Он творец, он бог, он художник. На людях сплошное обаяние, дома может раскисать, ворчать, быть несправедливым, мелочным, искать ссоры и через мгновение забывать об этом… Но я должна улыбаться. Вы спросите, почему должна? — Юлия Павловна поторопилась предупредить возможный вопрос. — Во имя его успеха. Чаще он капризничает, когда не ладится роль. Впрочем, когда роль получается и он снова на коне, тогда он высокомерен, важен… Но в минуты, когда он на сцене, а я смотрю на него из зала, я так счастлива: этот жест я подсказала, вот тут я похвалила его… Ах, это невозможно передать, я ведь и сама была актрисой, бросила, но профессиональный дух остался, живет во мне!..

— И все-таки вы недостаточно тверды, — сказала Марина Сергеевна, — надо быть построже…

— Ха! Над ним, как мошкара, кружат женщины, готовые все простить, согласиться на любые условия. Я вынуждена быть умнее их, остроумнее, практичнее, мечтательнее, деловитее, моложе, обольстительнее, щедрее, в общем, я должна, должна и должна… Вы помните, у протопопа Аввакума была жена, и когда в изгнании они шли однажды в метель, в буран, по льду и она вдруг спросила в отчаянии: «Доколе жизнь сия?» — он ответил: «До самой смерти, Марковна». Но представляете, если бы за Марковной еще толпой шли соперницы и поджидали со злорадством, не споткнется ли она? — У Юлии Павловны хватило ума пошутить: — Правда, я не хожу по льду, чаще по паркету, но и на шпильках можно устать до чертиков… — Она опять вытащила сигарету. — Впрочем, они не так страшны мне, от соперниц я уж как-нибудь отобьюсь, мучают меня дневники…

Она перехватила недоумевающий взгляд Марины Сергеевны.

— Муж ведет дневник. И малейшую нашу ссору, малейшую мою оплошность описывает в этом дневнике, а я не хочу входить в историю дурой… — Марина Сергеевна была вконец удивлена. — Да, дурой, или истеричкой… Я не хочу быть сварливой в глазах потомков, поймите…

— Подумаешь, вам-то что… — пожала плечами Марина Сергеевна. И даже усмехнулась: — Потомки…

— Нет, не «что», не «что», — обиделась Юлия Павловна.

— Но разве… ваш муж такой великий артист? Я думала, что дневники…

— Он играет главные роли… а у них в театре это традиция, они же преемники замечательных людей, основоположников, они все ведут дневники, пишут мемуары и письма с оглядкой на историю… Конечно, я тоже делаю кое-какие записи, но ведь имя всегда ценят больше, чем истину.

— Нет, я бы на все это плюнула. Вот взяла бы и плюнула…

— И что? Остаться одной? После того, как жизнь прожита? Он женится, я спокойна за это, за него любая молодая пойдет. А я? Я, с моими наклеенными ресницами, что должна делать? Если хотите знать, я его создала, без меня он бы не достиг того, чего достиг… Вам хорошо рассуждать, вы сами знаменитость, сами по себе представляете интерес. А я? Да у меня и знакомых не будет, меня и приглашать одну никуда не будут…

— Пусть не приглашают…

— Одиночества я не перенесу…

Марина Сергеевна посмотрела с сожалением. Все было, казалось, то же самое — прическа, рост, меховой жакет, темные очки, но как будто позолота сползла, слезла, Юлия Павловна потускнела. Марина Сергеевна сказала задумчиво:

— Ну и что, одиночество можно освоить. Трудно, конечно, когда нету привычки быть одной, но ничего, освоить можно…

Раньше она не любила воспоминаний. Она вообще не любила ничего пассивного, предпочитала действовать. Но теперь… Воспоминания одолевали, обрушивались на нее, как камни во время обвала. Она пришла в горы после того, как всю ночь бушевал ветер, и ахнула. Не бог весть какие горы были близ санатория, и дорожки содержались в чистоте, чтобы отдыхающим было удобнее совершать свой терренкур, как загадочно назывались здесь прогулки; теперь эти дорожки, эти тропы были завалены камнями, сползшими с отвесных склонов, огромные, с корнями вывороченные деревья преграждали путь. Ветки были еще живые, трепещущие, мокрые от дождя, как от слез. По мощным стволам встревоженно ползали муравьи, но деревья уже были обречены. Скрюченные, как пальцы в судороге, корни уже не цеплялись за каменистую почву. И так же вот стоило подуть легкому ветру воспоминаний, обрушивались целые куски жизни, сталкивались, как обломки скал, стремительно летели вниз, раня давно забытой болью, разворачивая душу, которую она всегда называла «идеалистической выдумкой», как разворачивали почву эти вырванные с корнями деревья.

Она не могла понять, почему устояли под напором ветра тонкие и хилые стволы, а вот это ровное крепкое дерево погибло? Не умело гнуться, сломалось потому, что стояло прямо? Но ведь не одно такое гордое дерево было? И вообще глупо очеловечивать дерево, считать его гордым. Но ведь в литературе всегда так делают, особенно поэты. И с другой стороны, как же не сравнивать, когда сравнение напрашивается само собой? Разве их брак с Иваном не был таким же сильным и крепким на вид, как это дерево? И именно их брак рухнул. Почему? Потому что она, Марина, не умела гнуться и приспосабливаться, как Юлия Павловна, например? Или потому, что Иван оказался слишком упрямым и самолюбивым? А ведь верил, что будет любить ее вечно. В молодости она им восхищалась, даже гордилась его любовью. Но, конечно, не признавалась. Высмеивала его, вышучивала, сбивала с него спесь. Он не очень-то был находчивый. А ей нравилось в компании, когда ждали очереди на вылет или шли уже не строем, а так, вольным шагом с аэродрома, поднимать его на смех. Он как-то сказал ей угрожающе, когда остались вдвоем и стояли у большущего, усыпанного красновато-лиловыми цветами куста сирени: «Смотри, Марина, поплачешь ты у меня. Я ведь самолюбивый…» Она, обмахиваясь шлемом — уже жарко было, — вскинула свою красу, свои гордые брови: «Что ты воображаешь, кто ты такой… Что в тебе особенного? Таких, как ты, тринадцать на дюжину».