Мы посидели еще немного у Кривошеина и ушли к себе дожидаться возвращения Самарина. Абрамов нервничал, поминутно смотрел на часы и наконец сказал с сердцем:
— А наш бедный Коля все еще стоит навытяжку перед этой сволочью Жолудевым!
Я усмехнулась. И спросила словами Кривошеина:
— Но трубы дымят?
Абрамов промолчал.
— Но липы растут?
Я не могла бы толком объяснить, почему этот час, что мы провели в семье у Кривошеина, казался мне очень важным и нужным.
Тут вернулся Самарин. Красный, сердитый, молча бросил на стол планшет, молча сел на табуретку у стола.
— Влетело? — участливо спросил Абрамов.
— По первое число. Оказывается, он этого Яцыну обещал отчислить к какому-то интенданту в окружные мастерские. А я им всю музыку испортил. Командир части таких шуток не любит, он всю позолоту с Жолудева сдерет, если дознается… Тем более, он Марию Евдокимовну приплел… — Самарин с сердцем встал, отодвинул ногой табуретку. — Противно, ей-богу!
— Напиши рапорт командиру части, — посоветовал Абрамов.
— Неохота связываться, — ответил Самарин, отходя к окну. — У Жолудева жена беременная, скоро родить должна… Для нее это лишнее переживание…
Он стиснул голову руками.
Когда Абрамов ушел, Самарин вдруг сказал:
— Вы, конечно, давно догадались. Я за этой девушкой, за Люсей, которая потом за Жолудева вышла, ухаживал когда-то. Она мне даже карточку подарила, целовалась со мной, клялась… Но предпочла его… Да как! Сказала в самую последнюю минуту. Впрочем, он мужчина красивый…
— Для витрины в парикмахерской он бы весьма подошел…
Самарин удовлетворенно засмеялся:
— Теперь вы поймете всю затруднительность моего положения…
Тогда я спросила прямо:
— А почему вы спрятали ее снимок?
— Так, — ответил Самарин. — Просто так… Раз это было все ненастоящее, то и не надо… лучше совсем не надо… Это была слабость с моей стороны… — Он откашлялся. — Вы вот домой собираетесь. Рады небось?
— И рада, и страшно…
— Почему?
— Много воды утекло за эти годы…
Самарин задумался:
— Но у вас же сын…
— Ну и что? Сын и жена не одно и то же…
Самарин искренне удивился:
— Это же великое дело — семья. Я вот навещал жену Горлова. Работает на заводе, содержит детей, а в комнате чистота, занавески, картинки.
— Вы прелесть, Самарин. Если бы дело было только в картинках…
Мы неторопливо шли по лагерю. Самарин проверял караульные посты. Около орудия как ни в чем не бывало, положив голову на ствол, как на подушку, сладко спал Флегонтьев. Самарин потрогал его за плечо. Флегонтьев пробормотал во сне «чего?» и сразу же вскочил, протирая глаза, испуганный яростью, с которой Самарин рванул у него из рук винтовку.
— Вы… вы… — сказал он, задыхаясь. — Вы… получите пять суток гауптвахты.
Я даже испугалась. Такого Самарина я еще не видела.
— Ну, что вы так? Ну, не надо… — Я тронула его за локоть.
— А честь батареи?.. — спросил он. — Батарея не имела взысканий и замечаний… Потом суд и это еще…
Теперь я поняла, почему он так расстроен.
— А может, не стоит?.. Это же случайность… Ну, задремал…
Меня остановил властный, непреклонный жест:
— Кривить душой я не буду…
Утром он вышел к бойцам печальный.
— Вот, товарищи, — сказал он тихо. — Результат нашего с вами труда сведен на нет. Мы держали знамя. А что такое знамя? Древко и полотнище? Нет, это символ нашей чести… Флегонтьев выбил знамя из наших рук… Что ж… замазывать и его и свои недостатки мы не станем.
Флегонтьев крякнул, будто дрова колол.
Самарин, глядя прямо ему в лицо с ненавистью и злобой, сказал:
— Спите, нарушаете правила караульной службы, не поняли до конца, что это значит, не усвоили, что противник занял ваш родной город. Сводку слушаете? — И добавил гневно: — А что она вам? Что вам родной город, народ?! Вам бы только сберечь свою шкуру…
Флегонтьев молчал. Рот его судорожно дергался. Он тянулся перед командиром, как будто хотел сорваться с места.
— Что тянетесь? Не птица, не взлетите… — сердито бросил Самарин.
И, видимо, сознавая, что изменяет своим правилам и разговаривает слишком резко, круто повернувшись, пошел по пустырю, по выжженной зноем траве.
Флегонтьев, грузно топоча, побежал за ним.
— Что? — спросил Самарин на ходу, не останавливаясь. — Что?
— У меня там жена, сынишка, старики. Неужели я не понимаю?.. — Флегонтьев как-то сразу осунулся, румянец сошел с его лица, загар стал виднее. В глазах появилось выражение растерянности. — Город наш богатый, древний, церкви старинные, заводы… Как же так? Разве я не понимаю?..
— Вот, — ответил Самарин, сдерживаясь. И бросил ему: — Вот только сейчас от своего горького факта ты пришел к общим выводам…
Флегонтьев бормотал, спеша за ним:
— Товарищ лейтенант, походатайствуйте, пусть меня на фронт отправят… Я… — И он потряс кулаками.
— Нет, товарищ Флегонтьев, — твердо сказал Самарин. — Такого бойца я на фронт не пошлю…
— Горит у меня вот здесь, — Флегонтьев показал рукой на сердце.
— Не могу, — ответил Самарин. — У меня у самого сейчас… — И он махнул рукой. — Вам этого не понять…
О том, что у него на сердце, он рассказал бойцам в час политинформации. Вынул конверт с казенной печатью, утер слезы с глаз.
— Товарищи бойцы, — опять сказал он и показал письмо. — Старые солдаты помнят сержанта Петра Горлова, какой это был весельчак, какой справедливый, как отлично вел стрельбу по целям! Я давал ему рекомендацию в партию, знаю всю его трудовую биографию, всю анкету, все его мысли… Вот по этой земле он ходил, товарищи, по этому песочку… Тут недалеко живет его жена с детишками… А сейчас он пал смертью храбрых.
— Горлов! Я ж у него служил! — вырвалось у Черенкова, и он ударил пилоткой по коленям.
Самарин медленно обвел присутствующих взглядом. Как будто в душу каждому посмотрел.
— Кстати, товарищ Флегонтьев, — сказал он. — Горлов пал в боях за вашу область. Защищал ваши родные места…
Вечером мы в последний раз собрались за столом у Самарина. Он раздобыл где-то бутылку водки и зеленые огурцы. Кривошеин принес кусок жареной баранины.
Мы выпили за то, чтоб всем нам еще раз встретиться.
Кривошеин и Самарин только что вернулись от жены Горлова, отнесли ей денег, сахару, мыла. Вернулись оглохшие от ее слез и крика, печальные, задумчивые.
Разговор не завязывался, и мы скоро разошлись.
Я уезжала рано утром, но Самарин ушел на полигон еще раньше. На подоконнике лежал его подарок — черешни, привязанные к палочке, и красный карандаш для Саши.
— После войны мы вас разыщем с Самариным, — шутил Абрамов, прощаясь со мной, — Приедем к вам под Москву, в гости…
— Приезжайте. У нас там хорошо. Сосны…
— Книг, наверное, много…
Я пожала плечами. Как знать, что там сохранилось, в моем доме?
— А дадут увольнительную, я попрощаться приеду, зайду в редакцию. Только вряд ли… — Он усмехнулся. — Пройдите мимо, передайте поклон моим окнам, Шевченковская, 32… — И, быстро пожав мне руку, ушел.
Саша хотел все везти в Москву к папе — поломанные игрушки, книжки, чужую кошку Феньку, арыки с водой и среднеазиатскую «млуну», которая, как огромный шар, висела по вечерам над нашим домом.
Он один в семье был беспечен и весел. Взрослые с ног сбивались в предотъездной суете.
Из редакции меня пока не отпускали, я продолжала работать.
И, как всегда в последние дни, все казалось теперь хорошим, даже лучше, чем было на самом деле, и как-то жалко было оставлять красивый город, где по главной улице иногда проходили среди автомобилей караваны строптивых и гордых верблюдов, звеневших колокольчиками, где напротив военной академии маленькие узбечки с бесчисленными тоненькими косичками продавали горные цветы и юные офицеры, выбегая в перерыве между занятиями, покупали букетики для своих девушек, приходивших к ним на свидания. Я привязалась к редакции — к журналистам, корректорам, машинисткам, к продавцу Мише из нашего закрытого магазина. Наш замкнутый редактор незадолго перед тем усыновил мальчика из детского дома. Майор, воевавший под Москвой, отыскал и выписал семью и даже достал для старшей дочери по какому-то особому ордеру красные туфли. Приехал в отпуск парень из дивизионной газеты — возмужавший, с гвардейскими усиками — и рассказал, как погиб, выходя из окружения, прекрасный человек Костя Седов, подаривший мне перед отъездом на фронт «Гамлета» на английском языке. Ослабела и заболела наша старенькая машинистка; я ходила к ней прощаться куда-то на окраину, и она долго смотрела на меня добрыми, полными слез глазами.
