Я тоже стала приглядываться, припоминать.

Верткий, исполнительный, даже услужливый, он, как нарочно, старался попасть на глаза Самарину и выказать свое усердие. Больше всех суетился, когда перетаскивали пушку, но не толкал сам, а все забегал сбоку и спереди, смотрел под колеса, кричал и подбодрял. Ноздри его узкого хрящеватого носа трепетали. Команду Яцына понимал с полуслова, шуткам смеялся громче всех, но похоже было, что он не слышит ни команды, ни шуток, а особым чутьем угадывает, как и что надо делать. Узковатый в плечах, он все же не производил впечатления человека слабого, скорее выносливого и ловкого. Что в нем плохого заметил Самарин?

Когда командир подошел к наблюдателю — худощавенькому пареньку во взмокшей на спине гимнастерке, с таким восхищением и ужасом смотревшему в огромный бинокль, будто из котловины вот-вот и вправду появятся танки, — паренек вытянулся и со счастливым придыханием, с удовольствием доложил, что боец такой-то ведет наблюдение за передвижением противника.

Самарин жестом показал, что вытягиваться во весь рост не надо, его могут обнаружить.

— Учащийся? — спросил он, беря из рук наблюдателя бинокль и поднося его к глазам.

— Так точно! — Боец снова сделал попытку вытянуться, и снова Самарин жестом остановил его. — Так точно… Учился на первом курсе техникума.

Самарин кивнул.

И опять пошел по полигону, то пригибаясь, то перебегая от дерева к дереву, показывая бойцам, что если он от них требует точного выполнения законов боя, то и сам не позволяет себе никаких вольностей и поблажек.

Обух, тяжело и неловко ложась выпирающим животом на черенок лопаты, устраивал себе окопчик. Он сконфуженно посмеивался над свой нерасторопностью и даже слегка пожимал плечами.

Самарин отнесся к нему сочувственно.

— Тяжело с непривычки?

— Пока не жалуюсь… — принял молодцеватый вид пожилой солдат.

— Покажите руки…

Ладони у Обуха кровоточили, мокли раздавленные черенком лопаты водяные пузыри. Самарин недовольно покачал головой и, взяв из рук Обуха лопату, стал показывать, как ее надо держать.

— На гражданке кем были?

— Главным бухгалтером. Годовые балансы сдавал в срок, не спал ночей, но вот… чемодан… — Он похлопал себя по животу, но испугался, не слишком ли вольно себя держит, и опустил руки.

Самарин дипломатично сделал вид, что не расслышал. Обух спросил торопливо:

— А что сегодня в газетах? Сводка какая?

Самарин выразительно поднял брови.

— Все то же… — сказал он. — Все то же. В тринадцать ноль-ноль будет политинформация.

Политинформацию проводил Кривошеин. У меня гудели от ходьбы ноги, и я уселась чуть в стороне от собравшихся в кружок бойцов.

Кривошеин рассказал, что делается на фронте, показал карту, посоветовал выделить агитаторов. Выделили Лобкова. Чуть краснея, Самарин достал из кармана сложенную прямоугольником, стершуюся на сгибах газету и протянул ее Лобкову.

— Вот в газетке есть факт про героя-артиллериста.

Лобков читал хорошо, внятно, и Самарин снова заволновался так, будто кто-то близкий ему лично, родной остался один на один со своим орудием перед немецким танком. И мне снова показалось, что не тихий, огромный пустырь в предгорьях Средней Азии видит Самарин, а изрытое воронками поле боя.

— Поклянемся быть такими, как этот артиллерист! — пылко сказал Самарин, когда Лобков сложил газету.

— Артиллерист умирает, но не сдается, — добавил Кривошеин и полез в кисет за табаком.

Случайно я посмотрела на Флегонтьева. Он отвернулся — не то задумался, не то просто скучал.

Когда часа через два, обойдя другие позиции, мы с Самариным снова пришли к Черенкову, Флегонтьев уже совсем скис и обмяк, пот заливал его одутловатое лицо.

— Ну что, не нравится? — спросил Самарин.

— Кидаем землю с места на место. А к чему? Польза какая?

— Балованный ты, — иронически заметил Черенков и посмотрел на Самарина, ища одобрения.

— Верно, балованный, — неожиданно согласился с ним Флегонтьев, — я ведь очень хорошо жил. Домик свой, огород. Помидоры с кулак величиной выращивал, жинка на базаре продавала…

— О барышах подумаешь после войны, — сухо заметил Самарин.

— Какие же теперь барыши! — вяло согласился Флегонтьев. — Только бы живыми остаться, вот и вся выгода.

Самарин задумчиво сказал, когда мы вместе с Черенковым отошли в сторонку:

— Да, без метода индукции здесь не обойтись. Флегонтьева надо вести от частного к общему. Он же цели, идеи не видит.

— Может, еще обомнется… — Черенков попробовал было взять Флегонтьева под защиту, но тут же сердито добавил: — Да что ему обминаться? Здоровый, крепкий, как боров… Лодырь он — и все. — Юное лицо Черенкова выразило крайнюю степень негодования. Самарин промолчал.

Солнце скрылось, и сразу же выпал туман, стало холодно и сыро. Заволокло серой пеленой далекие горы, туман заполнил котловинку, откуда могли показаться танки, залил снятым молоком ходы сообщения, ячейки, окопы…

Бойцы с нетерпением ждали, когда кончатся занятия. Давно стихли разговоры, шутки. Наконец Черенков приказал строиться. Люди подравнивались молча, молча вытирали пот со лба, зябко поводили плечами.

— А ну, командуй песню! — приказал Самарин Черенкову. — Песня веселит.

Меня разбудили громкие голоса.

Как только я доплелась с полигона, так повалилась на койку и задремала. Даже позабыла задернуть занавеской окно, выходившее из комнаты Самарина на мою терраску, и оно выделялось ярко освещенным квадратом.

Самарин сидел на табуретке в гимнастерке без пояса, вымытый, и держал в замершей руке раскрытую книгу. Спина его была неестественно напряжена.

В дверях, натянуто улыбаясь, стояли начштаба Жолудев и какой-то немолодой младший лейтенант с седыми висками. Жолудев был несколько Смущен.

— Да, палаццо не очень роскошное, — говорил он, с легким пренебрежением оглядывая комнатушку с узкой, застланной шершавым одеялом кроватью. — А все-таки принимай, друг, гостя. Новый товарищ. Поселить пока негде… — Он показал бровью на мою террасу. — После переселим…

— Нет, я что же… Я не против… Я рад… — поспешно ответил Самарин, застегивая ворот гимнастерки. Он не смотрел в лицо Жолудеву, отводил глаза. Как будто врал он, а не Жолудев. Даже я понимала, что тот пальцем о палец не ударил, чтобы устроить нового лейтенанта в другом месте.

— Время военное, об удобствах думать не приходится… — Жолудев не договорил. Вытянув шею, он старался рассмотреть темный снимок в деревянной рамочке, стоявший на тумбочке. — Сохраняешь? — спросил он, стараясь вложить в эти слова как можно больше равнодушия.

— Так точно, сохраняю…

Мгновение они смотрели в глаза друг другу, потом Жолудев начальственно спросил:

— Ну что, достал новые погоны?

— Нет, ездил в военторг, еще не поступили.

— Эх, ты! — пренебрежительно укорил Жолудев. — Тогда лучше не попадайся «первому» на глаза. — Ловко, любуясь этой своей ловкостью, он откозырял, щелкнул каблуками, бросил на ходу приезжему лейтенанту: — Пока! — И только у самой двери задержался, еще раз оглянулся и сказал: — Устарелый снимок…

Самарин проводил его до порога, закрыл дверь, вынул из кармана кисет и вежливо осведомился:

— Надеюсь, вы курящий? А то я ведь курю.

Только теперь тот представился:

— Абрамов.

«Абрамов? Неужели это Абрамов?..»

Высокий, чуть сутулый младший лейтенант в новенькой, топорщившейся, только что со склада, военной форме, в фуражке с черным артиллерийским околышем, все еще казался мне незнакомым. Но эта стеснительная, чуть растерянная улыбка…

— Да вы садитесь. Я прикажу внести койку, — сказал Самарин.

Абрамов все еще стоял, как на вокзале, не выпуская из рук чемоданчика.

— Как-то я не думал, что попаду из училища в тыл. Я на фронт просился.

— На фронт!.. Еще погреетесь в Средней Азии, раньше чем попадете на фронт.

Абрамов разглядывал скромную обстановку, гитару над кроватью, стопочку уставов на полке, зеркальце, шинель на крючке. Взгляд его остановился на портрете, стоявшем на тумбочке.