— Слушаюсь, товарищ капитан. — Самарин смотрел мимо Жолудева, на меня. — Только как бы вам не было шумно. Плац рядом.
— Это пустяки. Если только вас не обременит… — попыталась вставить я.
— Им нужен покой, тишина, условия для умственной работы.
Жолудев бесцеремонно остановил Самарина:
— Ну ладно, ладно. Так я распоряжусь насчет койки.
И, сделав легкий поклон в мою сторону, Жолудев удалился.
Кривошеин облегченно вздохнул:
— Петухи, настоящие петухи в Испании. Или это бой быков в Испании, а?.. Так вот, — не дожидаясь ответа, строго сказал он, — поскольку товарищ прибыл из газеты, а пропаганда опыта — наше общее дело, то ты того… не скромничай и отвечай на все вопросы.
— Говорят, ваше подразделение не имеет ни взысканий, ни замечаний, — вмешалась я.
— Факт, — подтвердил Кривошеин. — Дисциплина у него высокая.
— Вот именно сейчас я опасаюсь, — таинственно крутанул головой Самарин, как бы высвобождая шею из воротника, — опасаюсь, что положение может в корне измениться: принимаю новое пополнение.
Кривошеин дипломатично поправил его:
— Опасения — это еще не реальный факт. А на сегодняшний день твое подразделение лучшее в полку.
От комнатки Самарина меня отделяла тонкая перегородка с окном. Я отлично слышала его шаги, вздохи, щелканье выключателем, даже тихий разговор с собачонкой, вертевшейся под дверью, выходившей, как во многих азиатских летних постройках, прямо во двор. Самарин оделял собаку кусками, что-то ласково бормотал, посвистывал, только выговорил за то, что снова вся извалялась в пыли.
Крытая терраска, тесная и душная, напоминала запыленную стеклянную банку. Мутные окна припорошило песком. Я вынула полотенце, поставила на столик карточку сына, спрятала под подушку маленького зайца, которого он велел взять с собой в дорогу. Достала карандаши и бумагу.
На новом месте мне не спалось.
Сквозь голые, с набухшими почками ветки тополя смотрела на меня яркая звезда. Блеск холодный, далекий, зеленоватый. Будто в душу она мне глядела, эта ледяная звезда…
Глядела, а что видела? Может, волнение? Всегда страшно, даже когда заметку собираешься писать. А тут очерк… Ведь совестно перед людьми, у которых отнимаешь время. Или горькое недоумение, к которому нельзя привыкнуть, разглядела звезда? Идет огромная война, а ты, которой всегда верилось, что будешь там, где происходит самое главное для страны, ты живешь где-то далеко-далеко, в глубоком тылу, и только жадно слушаешь сводки.
Материальные лишения, работа в тыловой газете, в подшефном госпитале — это так немного, чтобы успокоить совесть. А семью покинуть невозможно. Вот и сейчас, хотя они ночуют под мирным небом, под прочной крышей, гнетет тревога. Как там мой мальчик? Проспит ли спокойно до утра, не проснется ли, не заплачет?
И последняя мысль, перед тем как задремать, — застану ли я, когда вернусь, письмо из Москвы? Выслан ли вызов? Как тяжко в такое грозное время жить врозь. Меняешься чуть ли не с каждым часом, становишься старше, мужественнее, может даже мудрее. Открываешь в себе все новое и новое. Как будто идешь дальней, трудной дорогой и не знаешь — выведет ли тебя эта дорога снова к дому, к старым отношениям, и будешь ли ты сама такой, как прежде? И спутник твой, останется ли он таким, каким был когда-то? Ведь и он идет по трудной дороге, когда день равен месяцу, а месяц — году…
Я встала, едва рассвело, с трудом распахнула разбухшую раму. Благодатной широкой струей потек на терраску свежий воздух…
Над огромным двором висело туманное небо, видны были казармы, домишко штаба и политотдела, вещевой склад, столовая. Под «грибом» стоял часовой. Из конюшни вывели смирную сивую лошадь, впрягли в фургон — видимо, собрались в пекарню за хлебом. Лошадь меланхолично, как старая балерина, перебирала ногами.
На деревянном щите висела наша газета.
У забора кучкой, на сундучках и чемоданах, поеживаясь от утреннего холодка, сидели бойцы, с любопытством оглядываясь по сторонам. Это, видимо, и есть новое пополнение.
Слышно, как за перегородкой встал Самарин, скрипнул сапогами, звякнул пряжкой ремня. Кто-то постучал к нему в дверь, вошел. Говорили шепотом, чтобы не разбудить меня. Потом я расслышала, что это какой-то Горлов пришел прощаться: уезжает на фронт.
— Я твое нетерпение понимаю, — сказал Самарин с нескрываемой завистью. — Ну, бывай, Горлов…
Послышался троекратный звук поцелуя. Потом сдавленным голосом Горлов попросил:
— Жена моя здесь остается с ребятишками. Совсем глупая баба. Разрешите ей обратиться к вам в случае чего…
— Сделаю все, что в моих силах, не сомневайся… — Самарин посоветовал: — Ты там, на фронте, песню, шутку не забывай. Шутка раззадоривает бойца… Пиши, какие недостатки увидишь в нашем обучении.
Через окно я увидела, как Самарин вышел провожать плечистого, румяного Горлова, как долго смотрел ему вслед, каким хмурым взглядом оценивал бойцов у забора, как подозвал кого.-то движением руки.
Подбежал молоденький кудрявый младший командир, и оба вошли в дом.
Вот этот кудрявый Черенков и будет замещать Горлова. Черенков говорит чуть не плача, что он не справится, разве может он справиться после такого опытного человека, как Горлов…
— А я говорю — справитесь, — настаивает Самарин. — С любыми вопросами можете обращаться ко мне шесть дней и шесть ночей подряд, на седьмой будете действовать самостоятельно…
Может, Жолудев и хотел насолить Самарину, поселив меня по соседству и переложив на него все заботы, но мне тем самым он оказал неоценимую услугу. Интересно все-таки, что за отношения между этими двумя офицерами? Из-за чего у них вражда? Из-за жены Жолудева, это ясно!
За стенкой становится тихо. Только один или два раза глубоко вздыхает Самарин. Мне не хочется его окликать.
Мимо окна проходит грузный Кривошеин в стеганке и стучится в дверь к Самарину. И Самарин сразу же, как будто ждал, перед кем излить душу, повторил фразу, которую уже говорил мне когда-то в редакции:
— Я как эта самая Данаида, что заполняет бездонную бочку водой. Встречаю и провожаю — и снова открываю объятия…
— Это ты про новое пополнение? Опять загадками говоришь?
— Загадка украшает жизнь. Вот я читал одну книгу…
Кривошеина в настоящую минуту ни загадки, ни книги не интересуют. Он требует какие-то списки, листает их, кряхтит, обсуждает. Но Самарин, потолковав о списках, снова жалуется:
— Мне никогда не везло. Что другим само в руки дается, я зарабатываю горбом. Разве это справедливо? Вот проводил Горлова. Совесть не позволила задержать. Парень ценный, такие на фронте нужны.
— Кого вместо него ставишь?
— Черенкова Володю. Ценю его за любознательность и стремление к новому. Надо только ему выработать самостоятельность.
— Кипяток есть? — спрашивает Кривошеин и жалуется: — Что-то меня опять трясет. Журналистка завтракала?
— Спит, — поясняет Самарин. — Устала с дороги, спит…
— Столовую не закроют? Не проспит?
— Неудобно, — почти шепчет Самарин. — В первый же день — и в столовую. Я тут кое-что приготовил.
— А к нам нового лейтенанта прислали, — громко говорит Кривошеин. — Из училища. В штабе видел.
— Из училища — это хорошо! — радуется Самарин. — Свежий человек, свежие мысли… — И опять переходит к излюбленной теме: — А я? Ни образования, ни серьезной подготовки. К офицерству теперь предъявляются высокие требования.
Кривошеин не отвечает. Он грохочет кружкой — видимо, снова наливает чай. Потом спрашивает:
— Ты для чего этот портрет держишь?
— Подарили, вот и держу.
— Нетактично. На нервах у мужа играешь.
— Какие еще у него нервы! — бормочет Самарин.
— Доиграешься, — остерегает Кривошеин. — Смотри, лейтенант!
Хлопает дверь. Кривошеин уходит. Скрипит кровать — видимо, Самарин сел или лег на койку.
Из окна мне видно, как Кривошеин медлит на пороге, сердито мотая головой, потом идет по двору, подходит к бойцам, разговаривает, закуривает, смеется. Его кисет с табаком переходит из рук в руки. Потом Кривошеин уходит.
