— Только не припоздняйся… — тревожилась мать.

А однажды он прибежал с улицы, шмыгнул в дверь. Свет не был зажжен, и в темноте мать говорила тихо и печально, он не сразу понял кому:

— Боюсь, не буду я тебе соответствовать, Петя. Я бесхитростная, непрактичная, а ты человек серьезный. Может, лучше мне не связывать свою судьбу…

Костик в страхе слушал, как рассуждает Петр Филимонович.

— Да, хотелось бы найти женщину веселую, горячую, чтобы в руках у нее кипело, в глазенках огонь сверкал… Но сердцу не прикажешь, очень ты мне понравилась, Нюся. Однако я поставлю свои условия, — деловито произнес Петр Филимонович. — Если носки порванные — это я на первых лорах прощу, не в носках счастье, я себе и сам заштопаю. Но равнодушия к себе — это ни в коем случае. Меня надо встречать с улыбочкой, для этого я женюсь. Человек я самолюбивый…

— Изработанная я, издерганная, вспыльчивая… — не то жаловалась, не то оправдывалась Нюся. — С детских лет тружусь… — Она перешла на «вы». — Нет, уж лучше вы обдумайте, Петр Филимонович, обдумайте, тогда уж решайте…

— Ладно, я еще похожу, испытаю тебя…

— Что ж испытывать, я ведь не на службу нанимаюсь, — недовольно ответила Нюся.

А потом жаловалась на кухне тете Дуне:

— Хоть он и ваш знакомый, тетя Дуня, и с вашего производства, но какой-то старорежимный. Как нафталином пересыпанный, честное слово…

— Он и на войне воевал, — обиделась тетя Дуня, — и у нас в типографии не на последнем счету…

— Не знаю, — отозвалась Нюся. — Не знаю и не знаю… Что он за такой принц, чтобы испытывать меня… ну его…

И, веселея, Костик подслушивал дальше, как тетя Дуня говорила, поглаживая по шерстке своего ленивого жирного кота:

— Ледащие теперь бабы стали, как я погляжу… И-их, какие, мы-то смолоду были — огонь… А вы на книжках да на собраниях весь жар растеряли… Мужчину завлечь не умеете…

— Жар растеряли, а ум приобрели, — стала сердиться Нюся. Но все-таки попыталась объяснить: — Разве мне мужчина нужен? Мне хотелось, чтобы отец у Костика был, чтобы хозяин в доме был, человек… Тяжко все-таки одной, тетя Дуня. И поделиться не с кем…

Костя сказал после, когда пришли к себе в комнату:

— Мам, ты ее не слушай, тетю Дуню. Ты не глупее ее…

— С чего это мне глупее ее быть? — храбрилась Нюся. — Другое дело, что она хитрая, хитрее меня… я вот даже пособия на тебя не выхлопотала, не сумела… а ей каждый месяц за мужа носят…

Петр Филимонович исчез. Костя не мог нарадоваться. Обижался даже, что мать иногда плачет.

— Ну, чего ты плачешь об нем?

— Да не об нем я плачу, ну его, от своей глупости плачу.

Потом родился Витька. И Костя не сразу понял, что Петр Филимонович Витькин отец, а когда ребята во дворе объяснили, то очень испугался, как бы Петр Филимонович снова не заявился, воспользовавшись тем, что у него теперь есть свой сын. Но, к Костиному удовольствию, Петр Филимонович передал через тетю Дуню, что просит теперь на него не надеяться, надо было регистрироваться, когда он предлагал, а теперь — поздно…

Тетя Дуня не порицала Петра Филимоновича, но все же советовала Нюсе сходить к нему на производство и припугнуть.

— Да зачем он мне? — храбро сказала Нюся. — Где нас двое, там и третий прокормится — правда, Костик?

— Угу, — не очень-то понимая, о чем идет речь, подтвердил Костя.

И они довольно хорошо зажили втроем. В первые месяцы даже незаметно было, что прибавился еще один едок. Сосал да сосал себе мамкино молоко. Костик и гулять с ним ходил, и соску подавал, лишь бы только мамка не позвала на подмогу Петра Филимоновича. А потом, конечно, стало труднее. Мама во всем Витю оправдывала:

— Костик, он еще такой маленький, не сердись ты на него.

— Я-то не сержусь, только ты не думай, он ловкий. Хитрый.

— А ты ему пример показывай, учи его, он и не будет хитрым. Воспитанием всего можно добиться.

— Мам, только мы его стегать не будем, ладно? Все-таки жалко, мы его и так воспитаем…

И правда, Костик никогда не бил брата, не обижал. Но все посматривал с подозрением, особенно когда Витя ластился к матери, — не похож ли тот на своего отца, не лукавит ли. Одергивал:

— Говори просто, не мурлычь… Прямо говори…

Как общественный обвинитель выступила старая кладовщица тетя Надя, сутулая женщина с большой грудью и отечными ногами. Она долго и старательно читала по бумажке свою речь, осуждала поступок заведующей, призывала к честности и бдительности, но споткнулась, стала перекладывать листки, пока совсем их не перепутала. И тогда заговорила по-человечески, просто, хотя и не так складно:

— Конечно, мы ее жалеем, хотя и не оправдываем. Но и его, Валерку, не хвалим… Так пусть его лучше уберут от нас — нам работать с ним совершенно неинтересно… Отказываемся… А ведь как жаль Нюсю, — говорила она, — славная была и простая. Мы редко когда ее Анной Петровной звали, все больше Нюсей, по старой привычке. Вся ее жизнь на наших глазах шла. Только-только, можно сказать, на ноги стала. Разогнулась. Ведь без мужа, одна детей растила. А они мальчишки, сорванцы, на них все пылает… Ей на себя всегда не хватало. «Поверите, говорит, тетя Надя, впервые себе туфли модельные купила и чулки капрон». Только на свое горе начала она модничать… — И вдруг тетя Надя вошла в раж. — Я так понимаю равноправие! Это значит равные права у мужчин и у женщин, и ответ равный. А все-таки, выходит, права-то равные, а ответ не равный… Мужикам все привилегии, как и было, а слезы — бабам. Не годится так… Но не думай, Анна Петровна, — она строго посмотрела на Нюсю, — что я тебя оправдываю. И никто тебя не оправдывает…

Туфли!

Это верно, что у нее никогда не было модельных туфель. Откуда?

Это ведь так только говорится — много ли ребенку надо? Много ли, не много, а и хлеба белого, и молока, и масла надо купить для ребенка, а не маргарин. И конфетку ребенок просит, и флажок на Первое мая…

Конечно, это большая подмога, что дети ходили в детский сад, но ведь и вечером покормить надо, и в воскресенье, или объявят карантин — и держи тогда ребенка дома целую неделю, а то и две.

Потом пошла школа — учебники, форма, пеналы, карандаши.

Конечно, ни она, ни дети оборванными не ходили: все-таки она швея, иголкой владела, сама могла и сшить, и перелицевать, и починить. А как хотелось иногда самой одеться пошикарнее. Молодые девчонки в ателье диво как наряжались!

Конечно, им не приходилось себе ни в чем отказывать, еще и родители помогали. А Нюсе приходилось.

Зато нарадоваться не могла любой покупке: приемник ли приобрела вместо репродуктора, ватное одеяло или глубокие тарелки с цветочками.

Соседка, все та же тетя Дуня, не всегда одобряла, а Нюся стояла на своем:

— Должна я давать детям развитие? Они в детском садике привыкают к порядку, а я их из мисок буду кормить? Нет, тетя Дуня, я живу для них…

— Рано, рано обет на себя наложила, — говорила тетя Дуня. — Отвергла хорошего человека, а зря…

— Нехороший он, тетя Дуня…

— Он? Ну, жди, может, министр какой к тебе посватается. Ветер у тебя в голове. Вот что…

Немножко «ветра», конечно, было. Нюся охотно смеялась и играла с детьми, бегала с ними в кино на утренние дешевые сеансы и потом долго обсуждала с Костиком фильмы: Витя еще мало что понимал. А иногда, когда Витя рисовал картинки, она и себе брала листочек и малевала березку, дорогу, домик на опушке.

Из «Огонька» вырезала и повесила на стенке портреты. Сказала сыну:

— Как хочется, чтобы было красиво…

— У нас и так красиво, — мрачно отозвался Костя. — Чего еще надо…

— Глупенький… — Нюся смеялась. — Вот вырастешь, Костик, станешь инженером, тогда все будем покупать. Не пожалеешь для нас?

Всему она умела радоваться.

Премию получит — счастлива. Книжку интересную достанет — ночь не будет спать. Костика на школьном собрании похвалят — сама не своя от гордости. Только Костика хвалили редко: дерзкий… А Витю в детском садике хвалили часто, говорили: «Очень ласковый ребенок».