— И вы написали им?
— Нет, что ж писать? От меня даже жена писем добиться не может. Напишу: «Жив-здоров» — и все.
— Но вы любите жену?
— Привык.
— А те девушки в лесу, когда вы были в окружении?
— Но это же посторонние девушки. Просто привязываешься к людям, с которыми делил опасность.
«А постель? — хотела вызывающе и грубо спросить Лапкина. — К людям, к женщинам, с которыми делил постель, привыкаешь?» Но она не умела разговаривать вызывающе и грубо. Она шла, не глядя под ноги, еще счастливая присутствием Федотова и уже терзаемая горечью предстоящей неизбежной разлуки. «Я не умею жить минутой, — думала она. — Я хочу вечного».
Федотов тоже был рассеян, и со стороны никто не принял бы их за любовников: просто шла худенькая, чем-то расстроенная, растрепанная женщина и рядом с ней высокий озабоченный военный.
На опушке леса, когда до реки, до переправы, осталось уже не более километра, Лапкина зацепилась за выткнувшийся из земли узловатый корень и больно ушибла ногу.
— Я вас понесу, — предложил Федотов.
— Нет, ни за что…
Но он взял ее на руки и понес. Она ухватилась руками за его шею, милую, любимую шею. «Он добрый, — думала она, закрыв глаза, чтобы спрятать слезы. — У него добрая душа». И вспоминала, как внимателен был Федотов, как кипятил чай. Но ей было мало этого. Она надеялась, что он тоже мучается сейчас.
— О чем вы думаете?
— Жарко очень. Вспотел.
Она открыла глаза, слезы потекли потоком.
— Почему вы плачете? — испугался Федотов. — Неужели так больно, так болит нога?
— Да, очень больно…
Он посадил ее на траву, снял с нее туфлю и чулок и стал осматривать опухоль. Он мял и растирал ногу, сгибал и заметил деловито:
— А нога у тебя не худая. Некрасиво, если нога тоненькая, как карандашик…
Она возмутилась, закричала, гневно свела брови, потом увидела его честные, удивленные глаза и засмеялась.
— На вас даже сердиться нельзя.
— Ну и хорошо, — обрадовался Федотов. — Вот и хорошо…
Она перестала плакать и заставила себя смеяться. Что же сердиться на человека, если он не понимает? Что же сердиться…
Ей вспомнился почему-то латыш Ян, слушатель с курсов, на которых она преподавала, когда еще сама была студенткой. Он был старостой и принес ей на дом какие-то тетрадки. И пока она просматривала их, наклонясь над столом, Ян погладил ее пышные волосы и сказал: «Теперь у меня весь день руки будут пахнуть вашими волосами». Тогда она расхохоталась. А теперь чего бы не отдала за одно только нежное слово Федотова…
После массажа ноге стало легче, и Лапкина пошла сама. Они переехали на лодке через реку, взошли на горку.
— Вот она, наша деревня. Добрались, — без радости сказала Лапкина.
Не то сожаление, не то испуг промелькнули в глазах Федотова.
Лапкина вцепилась ему в рукав и остановилась, как будто шагу больше не могла сделать.
— Все, — сказала она. — Здесь можно попрощаться…
— Но почему? Мы ведь еще только приехали… — Он поправился: — Вернее, пришли.
— Здесь все меня знают, я у всех на виду, я…
— А-а, — сказал Федотов. — Понятно…
Она сухо и нервно засмеялась.
— Вы очень догадливый, что верно, то верно…
Навстречу им уже бежали с горки ребятишки, ученики Лапкиной. Она в последний раз взметнула на Федотова ставшие огромными глаза, все еще моля его о том слове, которым она могла бы вернуть уважение к самой себе. Могла бы объяснить те две ночи на берегу реки, в доме приезжих, и утолить извечную тоску о настоящей любви. Все книги, которые она прочитала, все думы, какие передумала, все песни, что слыхала, твердили ей, что так же, как существует это серое, в голубых заплатках небо над головой и тонкие стволы деревьев, мимо которых они шли, что так же, как в природе все величественно и изначально, так же постоянно в душе человека стремление к правде и красоте.
Она вздохнула, как будто провела черту между собой и Федотовым, вдруг гордо откинула голову и пошла к своим ученикам.
Потом они вошли в школу, прошли к директору.
Учителя обступили Лапкину, стали расспрашивать о совещании, она погружалась в мир своего дела, своих интересов, своего честолюбия. Козаков долго и многозначительно пожимал ей руку. Она видела его как сквозь туман. Сердце рвалось в кабинет директора, где сидел Федотов. Директор спешно составлял расписание инструктивных занятий, показывал старые, допотопные винтовки и модель пулемета, Федотов щелкал затворами. Иногда он поглядывал на Лапкину сквозь отворенную дверь, и тогда ей казалось, что душа его тоже переполнена чувством, которое он не умел выразить. А может быть, не хотел. И она понимала, что с каждой минутой они отводят друг от друга все дальше и дальше и все уже становится тропка, на которой они могли бы найти свое счастье.
Все рассеяннее отвечала Лапкина на расспросы, становилась все задумчивее и бледнее. Козаков не отходил от нее. Учительницы, посмеиваясь, оставили их вдвоем.
— В вас произошла какая-то перемена, Ольга Петровна.
— Перемена? Во мне?
— Я вас так ждал…
Лапкина испугалась.
— Алексей Никитич, — торопливо сказала она, — а мне подарили на совещании превосходную библиотечку…
— Я зайду вечером посмотреть.
— Пожалуйста. — Голос, у Лапкиной упал. — Марья Ивановна тоже собиралась зайти.
Почти с ужасом думала она о том, что наступит вечер, сторожиха поставит самовар, придут гости, будут подшучивать над ней и над Козаковым, намекать, будут говорить о зиме, о топливе, об учебниках.
Она пришла к себе в комнату тут же, при школе, открыла окно. В помещении было душно. Мешок с ее вещами все еще лежал в углу. Она разобрала книги, повесила платья, в шкаф. Вещи пахли хвоей. Лапкина прислонилась к дверце шкафа и, холодея, подумала о Федотове: «Я не смогу без него жить. Я… я уеду». И мысль эта показалась ей такой страшной, что она задрожала. «Я не могу без него жить», — сказала она шепотом. И почувствовала себя маленькой, несчастной и одинокой, как в детстве, когда умер отец и бабушка, целуя ее и плача, приговаривала: «Бедная моя сиротиночка, что теперь с нами будет?» Она стояла у шкафа и вспоминала, как внесли в квартиру гроб, как приходили соседи. Потом явились представители с завода, на котором работал отец, и сказали, что администрация не оставит девочку, а ее пугало это незнакомое слово — администрация. «Почему я об этом думаю? Зачем?»
Она бесцельно прошлась по комнате, легла, снова встала, подошла к окну. В огороде цвели сиреневые астры. Огромная тыква выставила на солнце пожелтевшее брюхо. Куры, вырыв под кустами ямки, дремали в тени. Все то неподвижно, как нарисованное, стояло у нее перед глазами, то скользило, проплывало мимо. «Я не могу без него жить», — сказала она громко.
Она не могла оставаться в комнате, вышла в огород, постояла бесцельно, потом вернулась в школу. Пахло свежей краской. Полы были завалены золотой стружкой, работали плотники. Под потолком жужжали злые осенние мухи.
С Лапкиной здоровались те, кто ее еще не видел, она отвечала, пожимала руки, разговаривала, рассказывала. Никто не замечал ее состояния, только вечером, когда к ней пришли гости и пили чай с липкими подушечками, учительница Марья Ивановна спросила:
— Что с вами, Олечка? Вы такая бледная.
— Я больна, я совсем больна…
— Вы устали с дороги, вам надо отдохнуть, выспаться, — посоветовала Марья Ивановна и стала собираться уходить.
Лапкина испугалась, что Козаков задержится, поспешно предложила:
— Я провожу вас. На воздухе мне станет легче…
Козаков молча взялся за фуражку. На лице его было оскорбленное выражение. Лапкина старалась не встретиться с ним взглядом.
Втроем они вышли на улицу. Ветер гнал по небу беспокойные облака, освещенные луной. Лапкина взяла Марью Ивановну под руку и прижалась к ее широкому, крутому бедру, а Козаков шел чуть в стороне и молчал.
Марья Ивановна громко говорила о том, что она всегда ждала того дня, когда качество учебы, качество воспитания станут главными в работе учителя, — и вот этот день наступил.
