Иногда она уезжала от Игоря домой, к бабушке, и рыдала по ночам, металась между телеграфом и бабушкиной квартирой, писала мужу длинные телеграммы-ультиматумы и разрывала бланки в куски, а бабушка подбирала их с полу и прочитывала. Спрашивала: «Он тебе изменяет?» — «Нет, что ты…» — «Может быть, он… может, он выпивает?» Оля только смеялась. «Игорь домашний мальчик, он пьет молоко, сок, ну, в крайнем случае сухое вино, и то под надзором своей мамочки». — «Оля, это непорядочно. Ты ревнуешь сына к матери. Это святое чувство — любовь сына к матери».

Оля отчетливо помнила, как он появился на курсе, Игорь, беленький, похожий на портрет Сергея Есенина, нежный. Читал ей свои стихи, на концерт повел. Не ругался, не орал. Пригласил домой, чтобы познакомить с матерью — она работала машинисткой в редакции. Была такая интеллигентная, воспитанная, делала вид, что Оля просто подружка, что у них с Игорем дружба. На все закрывала глаза, сюсюкала.

Но Игорь был все-таки мужчиной и хотел, чтобы и Оля видела в нем мужчину. Когда они сошлись, он был уверен, что мать обрадуется, звал Олю своей женой и настаивал, чтобы она переехала из общежития к ним, Оля с ужасом вспоминала тот первый вечер, когда она должна была остаться у Игоря ночевать. Комната-то была одна. Мать все не ложилась спать, сидела за столом, у лампы, читала. Только вздрагивали ее плечи, покрытые тонким платком, — плакала. И Оля с Игорем тоже не ложились спать. Стеснялись. Потом Оля выдумала, будто забыла взять из общежития конспекты, а без них нельзя завтра явиться на занятия. Ушла. И опять Игорь требовал, чтобы она вернулась, канючил, настаивал. Мать вроде смирилась, хотя всегда разговаривала с сыном так, словно они были вдвоем в комнате, не было никого третьего, никакой Оли. Иногда — почему-то это обычно случалось по средам — мать, многозначительно поглядывая на молодых, уезжала ночевать к сестре. Она долго собиралась, вздыхала, поджимала тонкие губы. Оля прямо вскипала от злости, от спектакля, который разыгрывался. И вместо того чтобы радоваться уединению, они с Игорем ссорились. «Мы ведь живем у мамы, надо быть благодарными». — «Но зачем жить у мамы? Уедем, страна большая». — «Я не могу оставить мать». — «Ты просто боишься жизни!» — кричала Оля. И когда после окончания института было распределение, Оля уехала в деревню. Игорь не захотел. Вот и вся ее история…

— Но муж приезжал ко мне, и я к нему ездила. Может, если бы не война…

Федотов вдруг наклонился и поцеловал ее.

— Не нужно, что это вы, — сказала она нетвердо.

Но он поцеловал ее еще раз, и она не стала противиться. Плыла по течению, по теплой воде, не в силах шевельнуть рукой, оттолкнуть его, радуясь тому, что ночь, золотая осень и они вдвоем в этой осенней ночи. Значит, она еще может понравиться! Было страшновато, но смутно Лапкина надеялась, что вот-вот сумеет все это прекратить, оборвать, что ничего плохого, предосудительного не может случиться с ней, строгой и нравственной учительницей Олей Лапкиной. Ведь еще не были произнесены слова любви, не было никаких объяснений. И вдруг Федотов шепнул просто, сердечно и естественно: «Я сейчас разденусь». И стал расстегивать пуговицы на гимнастерке. Она растерялась, упустила минутку, когда еще можно было протестовать, возмущаться. Она уже любила его, теплого, милого, глупого, широкоплечего, с этой по-детски белой шеей в вырезе казенной рубахи. И то, что произошло, что должно было неминуемо произойти, что было предопределено с той самой минуты, когда они встретились у почтамта, и чему способствовало все — и дорога, и пустой дом приезжих, и разобранный мост, и луна, и березовые деревья, — это произошло, и было так сладостно, чудесно и просто, что Оля Лапкина только удивлялась своей безропотности, но не ощущала ни сожаления, ни стыда.

И сожаление, и стыд пришли позже, утром.

А пока они лежали рядом, на одной узкой койке, и Федотов называл ее кисонькой и целовал, и она называла его милым, и целовала, и дивилась тому, что делает это с чистой совестью. Ведь она никогда, даже в мыслях, не могла допустить, что с ней может случиться подобное. Она все прощала Федотову — такие у него были сладкие, золотые руки и объятия, как будто пришла к ней награда за всю ее строгую, скучную, рассудительную жизнь, полную умствования и сентиментальности.

— Я очень стеснительный, — признался Федотов. — Я вчера всю ночь, почти что до утра томился, не спал. Ты мне еще вчера очень понравилась. Но я бы сквозь землю от стыда провалился, если бы ты мне отказала…

— Но почему, почему ты думал, что я соглашусь? — с ужасом спрашивала Лапкина. — Я и не думала, не знала…

И с еще бо́льшим ужасом сознавала, что, в сущности, это ей безразлично. Да, ей безразлично было, что она едва знала Федотова, вчера впервые встретила. Прошли только одни сутки. И все же между сегодняшней ночью и той минутой, когда председатель облнаробраза швырнул ее вниз с утеса надежды и сказал про одного человека, командированного в их школу, прошли года, пролегла вечность. Где-то в космосе блуждала она, худенькая учительница Лапкина, которую волей судеб занесло сюда, в эту избу.

Всю ночь она была счастлива.

Пришло утро, и оказалось, что мост еще не починили. Она вглядывалась в Федотова и не могла понять, доволен ли он тем, что они должны еще задержаться. Она и себя не понимала. И досадовала. Сердясь, говорила Федотову, что это ужасно, такая расхлябанность, такое неумение работать. Ей нужно в школу. Она сердилась так, будто Федотов был во всем виноват, но, когда он предложил достать лодку и переправиться, сказала ядовито:

— Вам, конечно, хочется поскорее закончить совместное путешествие. О, не беспокойтесь, я не имею к вам никаких претензий. Сама отвечаю за свои поступки…

Федотов поморгал ресницами и ничего не ответил. Не понял.

Лапкина легла, отвернулась к стене и сделала вид, что спит. Она тихонько плакала под противным своим пальто, смешным и неуместным в этой убогой комнате на берегу реки. Душа ее томилась по высоким словам, которых она ждала от Федотова, по любовному признанию, по нежности, по каким-нибудь доказательствам, что все это не случайно, что она не травинка, случайно сорванная и небрежно брошенная в пыль, на дорогу.

Все возмущалось в ней, кричало, требовало оправдания. Неужели с ней можно обойтись как с девчонкой, с дурочкой, с первой встречной? Неужели все произошло только потому, что они ночевали в одном доме? Но ведь ей не раз приходилось ночевать даже в одной комнате с другими мужчинами, когда ездили на совещания в соседние школы или сельсоветы, и у нее в школе часто ночевали приезжие инспектора или уполномоченные из района. Иногда она уходила к соседям, иногда уйти не удавалось, ну и что? Где уж тут было считаться с условностями, когда столько изб разорилось в войну и все жили скученно, тесно. Именно поэтому она и не подумала, ей и в голову не пришло, что это неудобно — ночевать вдвоем в доме приезжих. Ведь она не барышня, не кокетка. «Ах, мне все равно, уважает он меня или нет, — думала она, плача. — Мне это совершенно все равно». Но ей было не все равно, о нет!

Погода переменилась, стал накрапывать дождик, небо заволокло тучами.

— Какая тоска, — сказала вслух Лапкина. — Какая невыносимая тоска.

— Это от перемены погоды, — откликнулся Федотов.

— Да, это от погоды, — согласилась Лапкина, ненавидя его за спокойствие, за тупость и мысленно твердя: «Глупый, глупый человек…» И клялась себе: ни за что с ней не повторится то, что было ночью. И как она могла, независимая, гордая, пасть так низко? Теперь-то понятно, что означает, когда говорят: такая-то живет с таким-то… не любит такого-то… и не замужем за таким-то, а живет с таким-то. И весь остаток дня она ходила по лесу, повторяя: «Я живу с Федотовым… Учительница Лапкина живет с Федотовым». Тут голос становился голосом Элеоноры Козаковой и ее хихиканьем: «Я не осуждаю, но… вы слышали, надеюсь… ха-ха-ха… Ольга Петровна, эта святоша, живет с военруком Федотовым…»

Какой стыд!

И, барахтаясь в паутине самоуничижения, измучивая себя терзаниями, она ждала спасительного слова помощи, которое не приходило.