Люся уже начинала раздражаться.

— Если не подходит Елизавета Степановна, тогда я не знаю, с кем тебе может быть интересно, — огорчалась и негодовала она. — Когда в город приезжает Леонид Утесов, то и он не гнушается ее компанией. Может, мне назло, ты скажешь, что не знаешь, кто это Леонид Утесов, то я подскажу: народный артист Советского Союза…

— Нет, почему же? Его я знаю…

— Елизавета Степановна говорит, что он у них ужинал, целый вечер все просто ржали…

— Ржали? Разве они лошади?

— Ну, хохотали. Так выражаются в Одессе. Не знаю, как тебе угодить…

Люся чувствовала, что теряет почву под ногами.

Самыми лучшими ее часами стали те, утренние, когда муж уходил к морю. Вот тогда она ощущала себя по-настоящему дома, обретала привычную уверенность. Бегала по квартире в чем и как хотела, трепалась по телефону с приятельницами, как привыкла:

— Расскажите мне быстренько, что делается в родном городе: кто, когда и с кем? У меня уже язык присох к гортани…

Потом подолгу обсуждали болезни. Люся спрашивала:

— Как твоя гипертония? Печень? Какое ты принимаешь снотворное? — Она вздыхала. — Едем с ярмарки, ничего не поделаешь…

— Ты еще молодая, ты держишься, тьфу-тьфу… не сглазить… Говорят, для тонуса очень помогает гимнастика йогов, ты не слышала?

Люся охотно подхватывала эстафету:

— Очень полезно делать каждый день десять тысяч шагов. Не по кухне и не убирая квартиру. А плюс ко всему.

— А как твой муж? — спрашивали у Люси.

— Здоров как бык, — с гордостью отвечала Люся. — Обливается по утрам холодной водой и ходит к морю. Без этого он не мыслит жизни…

— Машину не собираетесь покупать?

— Про это он и слышать не хочет. Он любит ходить пешком…

С прогулки Иван Васильевич возвращался бодрый, раскрасневшийся и говорил кратко: «Штормит», или: «Ветер шесть баллов», или: «Полный штиль».

Люся оживленно, чуть подобострастно спрашивала:

— Тебе еще не надоело? Может, сходил бы в центр?

Муж удивлялся. Как это надоело? У моря?

Однажды, томимая любопытством, Люся тоже пошла на прогулку. Приятно было идти с ним рядом — высокий, статный, видный мужчина. Она ласково взяла мужа под руку.

— Я и сама люблю море. Эту безбрежность, эту бесконечную даль, эту белую пену… — Она, как монеты из кошелька, доставала из памяти вычитанные или услышанные звонкие сравнения. — Пена как кружево… — И вспомнила: — У покойной мамочки были нижние юбки, обшитые кружевами, очень нарядно…

Муж удивленно покосился. Но слушал благосклонно.

— Я не думал, что ты так любишь море…

Люся отозвалась обиженно, даже с какой-то страстной горечью:

— Живешь со мной столько лет, а что ты обо мне знаешь? Ты даже не знаешь, что я очень, музыкальная. Правда, на юге все музыкальные. Когда-то я не пропускала ни одного концерта. Елизавета Степановна очень удачно выразилась, что когда пианист играет, то кажется, он разговаривает с богом…

Тень неудовольствия пробежала по чисто выбритому лицу Ивана Васильевича.

— Она как попугай, твоя Елизавета Степановна. Повторяет чужие слова…

Люся вдруг расхохоталась. И созналась:

— Да, с ней это случается. Ты молодец, что заметил. Надо же… — Но, отсмеявшись, она все-таки спохватилась. И хитро перевела разговор на другое:

— Слушай, нам еще долго идти? Я все ноги сбила…

Иван Васильевич вынул шагомер.

Все-таки Люся предпочитала ходить по городу, заглядывать в магазины. Домой возвращалась нагруженная, как ишак, усталая, разгоряченная, но довольная. Вот это — реальная жизнь. Есть что положить в холодильник, что спрятать в шкаф. Знакомых встретишь — поговоришь. Да и в каждом магазине она знала продавщиц, звала их по имени, со многими была на «ты». Правда, теперь у нее не было прежней свободы. Муж не то чтобы проверял расходы, он просто интересовался, что сколько стоит, зачем куплено, и никак не мог взять в толк, почему Люся покупает все подряд. Как ни втолковывала жена, что кофточку эту, если самой не подойдет, у нее с руками оторвут, еще «спасибо» скажут, он не понимал:

— А для чего тебе это «спасибо»?

Люся смотрела на мужа снисходительно, как на ребенка.

— Как для чего? Приятно. Подруги мне покупают, я им… Ты не знаешь современной психологии. Если я сделала приятельнице одолжение, то держу ее в руках. Она мне обязана. Ну, и вообще — почему не услужить…

Иван Васильевич тупо твердил свое:

— Зачем это? Я бы не хотел, чтобы мою фамилию трепали, все-таки меня знают на флоте. Я Соколов.

— Ты Соколов, а я Соколова, ну и что?..

Но все мелкие наскоки, вся Люсина смелость разбивалась о твердую позицию мужа, как волны о мол. Что она могла ему доказать? Как? Она ведь всецело от него зависела, ей даже пенсия полагалась не за труд, а по старости, которую она вовсе не хотела торопить. Или как вдове, потерявшей кормильца. Но она, слава богу, не была вдовой: вот он, ее кормилец, ее опора, глава семьи.

— Любила кататься, люби и саночки возить, — говорила Люся и другим и, главное, самой себе. — Я одевалась лучше всех своих подруг, я не жила с карандашом в руке, учитывая каждую копейку. Что делать, теперь обстоятельства переменились, муж не у дел, надо смириться и ни в коем случае не трепать ему нервы…

Все это так, но то, что легко на словах, совсем не легко на деле. Тяжко ей было с Иваном Васильевичем. Она чуяла, что и Ивану Васильевичу не легко. Рада бы помочь ему, но как, чем? Все, что она пробовала, успеха не имело. Он даже стал еще более замкнутым, погружался в свои какие-то непонятные, неизвестные Люсе мысли. А однажды вдруг подошел к портрету, висевшему на стене, долго стоял, смотрел, потом задумчиво произнес:

— Интересно, сколько лет было бы теперь Оле?

Люся вздрогнула:

— Кому?

— Оле. Дочке. Она маленькая была очень занятная…

Острая то ли жалость, то ли боль пронзила Люсю.

Оказывается, он вовсе не забыл. Помнит. Это было полной неожиданностью. Не такой уж он бесчувственный, как думала Люся. Ей стало горько и обидно, что у Ивана Васильевича есть своя, скрытая от нее жизнь. Вместе обедают, завтракают, спят, а живут, в сущности, каждый сам по себе.

Как всегда, когда ей становилось очень уж горько, она, сказав, что едет к портнихе, села на троллейбус, идущий к кладбищу. Всякий раз она боялась, что не найдет могилу Савелия Петровича — так густо разрослись деревья и кусты. Металлическая оградка потемнела, кое-где проржавела, памятник тоже потемнел, но надпись была отчетливо видна, и так же отчетливо на мраморной доске было выведено имя жены Савелия Петровича.

Люся прослезилась. Горе ее давно уже перегорело, угасло, и плакала она больше о себе самой. Не все ли равно, где похоронят ее и кто лежит рядом с Савелием Петровичем! Люсю терзала тревога в этой, а не в потусторонней жизни. Неужели ничего, кроме красоты, теперь уже увядающей, не соединяет ее с Иваном Васильевичем?

Выбрав, как ей казалось, подходящий момент, когда Иван Васильевич был нежнее обычного, она спросила его:

— А если бы вдруг Нюся с Олей нашлись, что бы ты стал делать?

— Я же искал, проверял, — как они могут найтись?

— А если бы, — с упрямством настаивала Люся, — если бы… что бы ты стал делать?

— Ну, я не знаю. Она ведь жена мне…

— А я?

Иван Васильевич молчал. Смотрел в окно, туда, где за домами и садами темнело море.

— Нюся была очень славная женщина, душевная… мы ведь из одного села…

И тогда Люся жалко, сама себя презирая, спросила:

— Она что, была красивее, чем я?

Иван Васильевич долго смотрел.

— Нет, ты гораздо красивее, даже сравнивать нельзя…

И все-таки Люся не испытала удовлетворения. Такой бесстрастный голос был у Ивана Васильевича! Как будто в магазине рубашку себе выбрал — какая лучше. Она только пробормотала:

— Проклятая война… всем все исковеркала.

Иван Васильевич никак не отозвался на ее слова. Он ведь всегда так — или пробормочет что-то очень краткое, или просто промолчит. Но она больше не верила ни в его молчаливость, ни в его ограниченность, ни в его суховатость. И даже не вспоминала больше, что Иван Васильевич лишен чувства юмора.