Теперь несколько слов об общем порядке в камере. Круговая порука — за поступок любого отвечает вся камера. Распоряжался камерной жизнью староста, честно избираемый и всеми уважаемый. Если, скажем, кому-то очень нужно «перестучаться» с содельцем, то он должен подойти к старосте, все объяснить и получить (в серьезном случае) право на перестукивание. В случае если перестукивание будет обнаружено, то камеру могут лишить (на время) прогулки или ларька. Характерно то, что решение поставить камеру под удар принималось старостой единолично и при этом гарантировалось сохранение в тайне содержания беседы со старостой.

Вторым лицом в камере был культорг. Он организовывал совместные беседы, доклады на разные темы (в том числе научные). По вечерам устраивались концерты: декламирование, пение оперных арий и романсов или рассказы мемуарного характера.

В тюрьме была отличная библиотека. Раз в десять дней можно было выписывать по нескольку книг, в том числе и на иностранных языках, со словарями в придачу. Это было очень важно для меня.

В тюрьме была разработана и система межкамерной связи. Почти каждый день кого-нибудь куда-то уводили или увозили — то ли на допрос в Лубянскую Центральную тюрьму, то ли в санчасть или еще куда. Уходящие встречались на пути со многими. Поэтому, когда мне нужно было что-то передать, я, приходя со следствия, рассказывал о том, что нужно передать, а дальше все шло по цепочке встреч.

Вот пример: в начале следствия следователь намекал на то, что весь исходный материал пошел от И. Шаревского. Мне важно было уточнить. И вот «пошла депеша». Результат: открывается на мгновение дверной глазок, и голос: «Вася, не верь!» И дальше какой-то шум борьбы за дверью. Правда, Шаревскому за этот ответ пришлось несколько дней отсидеть в карцере — Пугачевской башне. Об этом тоже пришла тюремная депеша.

Я счастлив был тем, что мне удалось оказаться в Бутырках еще в те времена, когда там сохранялись вольнолюбивые традиции русских революционеров.

Июнь 18-го дня 1937 г. Мне объявляют приговор: 5 лет исправительно-трудовых лагерей по ст. 58, п. 10–11[130]. Приговор вынесен Особым Совещанием, естественно, заочно — со мной не пожелал поговорить даже прокурор. В те дни это было максимально возможное наказание по заочному приговору. Чудом оказалось, что мы не пошли по суду — видимо, мое сопротивление сыграло существенную роль. Материалам предварительного следствия дана была иная интерпретация, и, естественно, на суде многие подсудимые могли бы ее поддержать. Второе чудо состояло в том, что мы прошли до того, как Особое Совещание получило (вскоре) право давать срок 10 лет. Тогда я, наверное, получил бы этот срок, что в дальнейшем все очень бы осложнило.

Около кабинета, где зачитывался приговор, собрались все со дельцы, которые проходили по Особому Совещанию[131]. Потом нас всех отправили в одну и ту же пересыльную камеру. Вот тут мы могли уже от души наговориться[132]. У меня не испортились дружеские отношения с Проферансовым, несмотря на то что он давал показания против меня, что, конечно, очень затрудняло противостояние следствию. Но здесь было одно смягчающее обстоятельство. Оно относится к его личной жизни — до ареста он потерпел крах в любовной истории и переживал это трагически. И когда наконец в другом варианте все устроилось и он был безмерно счастлив, случился арест. И ему, естественно, хотелось поверить в обещание следователя — ссылку, его последнюю надежду. Я понимаю, что на самом деле это слабое оправдание, но разрушить прежнюю дружбу для меня было немыслимо.

Что касается старших участников движения, то их позиция оставалась неясной — они уклонялись от обсуждения этой темы. Но к этому я вернусь позднее.

Как много было передумано в эти дни, как много переговорено. Мы понимали, что теперь пойдем навстречу смерти. Кому из нас какой достанется жребий?

К нам в тюрьму приходили сведения о том, что обстановка в лагерях ужесточается день ото дня. То были годы безудержного нарастания террора. Террора, направленного против людей во имя безумной идеи.

Мы понимали, что из всех находящихся в пересыльной камере только наша группа, наверное, попала сюда, сделав свой выбор сознательно еще на свободе. Было даже некоторое чувство гордости за этот выбор, мы как бы продолжили традицию русских революционеров. И именно сознание значимости собственного решения дало нам силу выжить в лагерях. Погиб (в первый год лагерной жизни) только Юра Проферансов. Казалось бы, он как геолог, привыкший к полевой жизни, должен был легче других приспособиться к лагерной жизни. Но, видимо, надрыв незавершенной любви сломал его. Нелегко человеку заглушить первую блеснувшую взаимную любовь…

Он памятен в русской истории. Сколько смелых, неповинующихся прошли по нему. Настал и мой черед.

На «черных воронах» (так назывались тюремные автобусы) нас отвозили на товарную станцию Ярославского вокзала. Там нас ожидал поезд, составленный полностью из теплушек — товарных вагонов, приспособленных для тюремных перевозок. В них были двухэтажные нары, подобие туалета и одно маленькое окошечко. Заключенных в вагон набивалось столько, что на нарах можно было размещаться только вплотную. Поезд шел до Владивостока целый месяц — по расписанию товарных поездов. На землю мы сходили только один раз — в Красноярске. Там нас строем вели в баню через весь город, под усиленным конвоем с собаками.

По счастливой случайности мне удалось занять место на верхних нарах — у окна, и я имел возможность увидеть Сибирский тракт хотя бы с одной стороны поезда. Под Москвой на станциях и полустанках нас встречали и провожали осиротевшие, плачущие женщины— они знали расписание тюремных поездов. Некоторые из нас бросали им записки-письма, чтобы они переправили их родственникам[133]. Ветер раздувал записочки, и женщины бежали за ними вдогонку. И доходили эти записочки по адресам.

Кормили нас, конечно, плохо. Часто давали соленую селедку — в наши дни это деликатес. Голодные люди съедали ее, понимая, что положенной нормы воды не хватит. И тогда при остановках на станциях и полустанках вдоль поезда летел крик: «Воды, воды…»

И если плохо кормили, то хорошо охраняли. Каждый вечер подушно пересчитывали и деревянными ломиками простукивали пол, а где-то на крыше стоял пулемет.

Да, так вот и шли тюремные этапы по России — одних везли в лагерь, других на новые допросы. Была разработана индустрия тюремного транспорта — свои вагоны[134], свои правила перевозки, кормления, охраны. Тюремные перевозки составляли существенную часть транспортной службы страны.

Наконец Владивосток. Солнечный день, как в южном городе. Нас ведут опять подконвойным строем через весь город.

Идем мы раздельно, повагонно — так требуется. Но я все же пробегаю по всему строю. Узнаю то одного, то другого, расспрашиваю, за что, сколько, с кем вместе.

Зона на берегу залива. Спокойное, приветливое, залитое солнцем слегка голубоватое море. Как не согласуется этот вольный морской пейзаж с колючей проволокой и столь привычными нам будками для часовых. Всматриваюсь в море после вагонной тоски, и кажется, что оно хочет приласкать, извиниться за безумство страны.

Если бы меня спросили, каким должен быть герб нашей страны, я бы предложил сторожевую вышку с часовым— в память о погибших и в назидание потомкам, — чтобы никогда не забывалось и никогда не повторялось такое. Это было бы настоящее раскаяние.