В «предбаннике» халиловского кабинета рядом с секретаршей теперь сидел охранник, выклянченный у Вайнберга под вопли об опасности честного журналистского труда на современном бандитском этапе истории. Лузгин кивнул ему и уже протянул было руку к начальственной двери, но сжалился над секретаршей и вымолвил просительно:

– Доложите, пожалуйста.

Халилов сидел за столом, скрестив руки на груди, и глядел за окно, демонстрируя профилем крайнюю степень задумчивости. Солнечные полосы рассекали комнату по диагонали, и Лузгин из вредности сел на стул у окна, заставляя директора студии щуриться против света.

– Я же просил тебя, Владимир Васильевич, – усталым голосом произнес Халилов, – оформить удостоверение в мэрии. Телестудия – режимный объект, и ты пойми меня правильно: порядок есть порядок. Если ты работаешь советником у Слесаренко, разве трудно сделать соответствующие «корочки»?

– Я не работаю советником, – в тон Халилову ответил Лузгин. – Я просто помогаю, по-дружески.

– Ну, я не знаю! – Халилов выпятил губы, изображая оскорбленное достоинство. – Это несерьезно. Ты ходишь везде, во все вмешиваешься, и у тебя нет никакого официального статуса. Ну ладно, я знаю тебя достаточно давно. – Лузгин отметил про себя это колкое слово «достаточно». – Но другие люди начинают задавать вопросы. Пора бы определиться как-то... Тогда и мы определимся.

– Вот здесь ты прав, – сказал Лузгин. – Вам самим, друг мой Мишаня, пора определиться.

Скрипнула дверь, на пороге кабинета появилась секретарша.

– Митхат Идрисович, к вам Юрий Николаевич прибыли.

Халилов вздрогнул и пробормотал:

– Сейчас, одну минуточку... – и замахал рукой: быстрее исчезай. Когда дверь закрылась, директор телестудии заговорил торопливо и доверительно: – Извини, Васильич, давай чуток попозже. Где-нибудь к вечеру, а? Ну, ты понимаешь...

– Я понимаю, – согласился Лузгин. – Пришел сын Воронцова, а тут я у тебя сижу. Весьма некстати, правда?

– Старик, – совсем уже запанибратствовал Халилов, блестя растерянными глазами, – я тебя как друга прошу: не подставляй меня, ладно? Я все сделаю как надо, только не подставляй меня, я тебя умоляю. Юра – хороший парень, мы с ним друзья, но мы и с тобой друзья... Слушай, давай как-нибудь втроем у меня посидим, хорошо? Ты же у меня ни разу не был, позор какой! А сейчас... Ну, ты понял, Володя?

Конечно, понял, – Лузгин отклонился в сторону, и солнечный свет хлестнул по лицу Халилова. – Я только одного не понял: когда ты из Михаила Борисовича успел стать Митхатом Идрисовичем?

Халилов отвердел лицом и молча полез в верхний ящик стола, долго шарил там на ощупь, глядя перед собой отсутствующим взором, потом достал и бросил на стол перед Лузгиным потертый кожаный прямоугольник со знакомыми, приятными для памяти словами: «Комитет по телевидению и радиовещанию Тюменского облисполкома». Лузгин повертел в руках удостоверение, усмехнулся ностальгически, раскрыл его и прочел: «Халилов Митхат Идрисович, ассистент режиссера, дата выдачи – 14 сентября 1978 года...».

Из последних сил надеясь, что у него получится не покраснеть, Лузгин аккуратно положил удостоверение на стол.

– А почему же тогда...

– Это чтоб вам язык не ломать, – сказал Халилов, и Лузгин почувствовал, как запылало лицо.

– Ты смотри, не разучился! – как бы прощающе произнес Халилов, и кровь у Лузгина в момент отхлынула от щек, и оба поняли: ошибка, не надо было говорить, да поздно – уже не исправишь. И беспощадно понимая, что сейчас поверх халиловской ошибки он взгромоздит ненужную свою, Лузгин сказал, коверкая злостью пережитый стыд:

– Я бы на твоем месте, Митхат, не торопился. Времена смутные, а вдруг опять Мишаней быть захочется?

В приемной он молча раскланялся с Воронцовым-младшим, тонкошеим парнем со строгим лицом и аккуратной фасонной стрижкой, и подумал еще: похож на отца или нет, – и понял про себя, что никогда не видел Воронцова-старшего, даже снимков его, а в больницу не ходил и не пойдет, терпеть не мог больницу, да и не за чем было идти туда: что толку смотреть на мумию. Ему вдруг стало очень жаль несчастного мужика, перемолотого жерновами власти и денег, и его несчастного тонкошеего сына, уже тянущего руку к тем же самым жерновам.

Пробегая коридором, он услышал измененный электроникой голос Анны, вылетавший из открытой двери аппаратной. До двух часов оставалось совсем немного, надо было поспешить в мэрию – обещал Кротову, что новости будут смотреть вместе, но Лузгин даже споткнулся на бегу, представив себе, как отнесется Слесаренко к неисполнению его просьбы насчет фрагмента про жену, а он, Лузгин, уже выхлебал свою дневную норму унижения. И тут пришла спасительная мысль: надо срочно заскочить в газету, сообщить редактору про новости и настроить соответственно, чтобы в завтрашнем номере было все что надо и как надо.

Лузгин приободрился и, спустившись с бетонного крыльца Дворца культуры, быстро зашагал вдоль забитой транспортом центральной улицы, в который раз задав себе вопрос: куда же едут все эти порожние машины в самый разгар рабочего дня? Или кататься туда-сюда с утра до ночи и есть их скрытый производственный смысл?

Как-то раз ночью в Тюмени он стоял нетрезвый на пешеходном мосту у вокзала, курил и смотрел вниз, на встречное движение составов. Под ним катилась с востока на запад бесконечная череда пустых вагонов, а ей навстречу шел такой же порожняк, чтобы там, в конце огромного пути, взять нечто важное и повезти обратно. Тогда Лузгин был поражен этой простой до мистики иллюстрацией неистребимой русской безалаберности.

А с Халиловым вышло неправильно, стыдно и безобразно. Столько лет проработали вместе, летали и ездили в командировки, и сто раз Лузгин держал в руках паспорта и проездные документы всей съемочной группы, и как получилось, что не увидел и даже не пытался увидеть разницу в произносимом и написанном – этого понять не мог. Точнее – не хотел. В противном случае пришлось бы признаться себе, что всю жизнь – Лузгина передернуло на ходу – ему были глубоко безразличны эти всевозможные халиловы, которых он использовал, и так ли уж важно было, на какой набор звуков они откликаются в нужный момент.

Он примчался в редакцию за пятнадцать минут до выхода новостей в телеэфир. Редактор городской газеты «Нефтяная вахта» Шурик Романовский вычитывал внутренние полосы завтрашнего номера. Лузгин заглянул ему через плечо: вся вторая страница была посвящена пикету на рельсах. В нижнем правом углу страницы белело пустое пятно строк на двести.

– Не ставь сюда ничего, – сказал Лузгин. – Пока не ставь.

С Шуриком Романовским работать было приятно. Он был упрям и въедлив, любил скандалить в разговоре по ничтожнейшему поводу, с подозрением встречал любую просьбу, а тем более нажим, но был способен быстро думать и, самое ценное, быстро принимать решение. И, приняв его однажды, уже никуда не сворачивать. К тому же, как и все талантливые журналисты с так называемым собственным взглядом на мир, он пропускал окружающую жизнь через себя и неизбежно искажал ее, судил и вмешивался, был субъективен именно в силу таланта и личности.

Существует мнение, что проще всего убедить или подчинить себе беспринципного человека. Лузгин давно знал, что это не так. Именно люди с принципами наиболее подвержены влиянию: достаточно попасть им в тональность, как они немедля резонируют.

Шурик Романовский резонировал с мрачной восторженностью.

– Давай текст, – протянул руку редактор. – Интервью или статья? Кто готовил – ты? Если много, начнем на первой, потом перебросим на вторую.

– Текста нет, – сказал Лузгин.

– Прямо на дискете? Ну, молодцы, технологично...

– Включи телевизор, местный канал. В два часа все покажут.

– Что покажут? – сурово спросил Романовский. – Пресс-конференцию провели? Без нас? Я вас с дерьмом съем, ребята.

– Да успокойся ты, Шурик, – улыбнулся Лузгин. Мы же себе не враги, мы твою газету уважаем. Даже побаиваемся, честно говорю, не вру. Если вдруг пресс-конференция или брифинг – ты бы первый узнал. Я же прав, так ведь было всегда?