– Так ведь туда-назад, потом искать... Больше часа получится.

– Мы подождем, – сказала Лялина.

– И свет уйдет...

– Доснимем в помещении.

– Зачем же в помещении? – Кротов показал рукой на ближайшую сосну. – У нас прожектора имеются. Иван! – крикнул он, не оборачиваясь. – Свози мастера в город по-быстрому!

– Камеру-то не упрут? – угрюмо спросил оператор.

– Не упрут, – ответил Кротов. – Но лучше в дачу занести.

– Не слабенькая дача, – сказала Лялина, когда они стояли на крыльце и смотрели вслед мелькавшей черными боками между сосен кротовской машине.

– Что, не бывали тут раньше? – спросил Кротов и подумал: «Неужто Воронцов ее сюда не привозил ни разу?».

– Не приглашали как-то.

Тогда я приглашаю вас, Анна. – Кротов отступил на шаг и поклонился. – Думаю, шампанское вкуснее комаров.

– Ого, – сказала Лялина, подняв голову и оглядывая уходящие ввысь деревянные гладкие стены. «Какая шея», – успел заметить Кротов. – Там, внутри, никого?

– Никого, – сказал Кротов и сделал руку кренделем.

– Прошу.

«Весь день работал Слесарен кой, – подумал он, закончу Лузгиным».

Они разом споткнулись в темноватом «предбаннике», и Лялина вскрикнула и засмеялась, и он прижат ее руку теснее.

Лузгин собрался было ехать в Шереметьево вместе с Евсеевым встречать прилетающего Слесаренко, но в последний момент отказался. С цветами у трапа, прогнув хребет и голову задрав к нисходящему свыше начальству получалось уже слишком плебейски. Евсеев хмыкнул неприветливо и отбыл, а Лузгин от нечего делать принялся шляться по закоулкам представительской квартиры, не без злорадства фиксируя на себе уничтожающие взгляды долговязого евсеевского зама, оставшегося в «хате» на дежурстве. Лузгин уже провел здесь ночь, извиваясь на узком диване в дальней комнате для гостей, где свет наружных фонарей бил по глазам с чисто московским бесстыдством; не выспался, встал рано и с болью в затылке, был раздражен и упивался ныне своей демонстративной неуместностью.

Натешив душу видами страдающего зама, нарушив мраморную девственность всех встреченных по ходу здешних пепельниц, он плюхнулся в гостиной на диван, включил огромный телевизор и узнал, что рубль пал и президент уволил Кириенко.

На громкий звук эфирных новостей в гостиную примчался долговязый, встал за спиной у Лузгина и, не сдержавшись, смачно щелкнул пальцами.

– Ну все, теперь вернется наш Степаныч!..

– Какой Степаныч? – спросил Лузгин.

– Черномырдин, – торжественно произнес долговязый.

– Да глупости, – сказал Лузгин. – Ваш Степаныч уже политический труп.

– Я бы на вашем месте такими фразами не бросался.

Голос евсеевского зама сочился ядовитым терпением.

– Многие вот гак... пробросались.

– Это что же получается, – сказал Лузгин, выворачивая шею направо, – вы на меня Черномырдину настучите? У вас что, с ним связь?

– Какая связь? – испуганно не понял долговязый.

– Прямая, – Лузгин ткнул пальцем в телефонный аппарат.

А вы не гордитесь, – сказал долговязый за спиной, и пока Лузгин бестолково раздумывал, что означала эта фраза, степенно удалился восвояси.

Еще с весны ходили разговоры, что Кириенко – это мимолетно, что ближе к осени рубль обвалится под тяжестью наросшего госдолга, а вместе с ним падет правительство, и в Белом доме снова воцарится Черномырдин – уже в роли спасителя отечества, и якобы никто не вспомнит, что именно черномырдинский кабинет профукал западные займы и выстроил пресловутую пирамиду ГКО.

Лузгин мало верил в подобный сценарий, полагая его глупо хитрым и прозрачным до наивности – кто купится, всем же понятно! – и был и уязвлен, и ошарашен, когда диктор с экрана сообщил о решении Ельцина внести кандидатуру Ваньки-Встаньки Степановича на рассмотрение в Госдуму. «Или нас уже совсем за дураков держат, – подумал он в расстройстве, – или я в политике ну ни хрена не понимаю». И еще он подумал о том, не зачеркнет ли напрочь происшедшее их собственные планы насчет слесаренковской пресс-конференции в здании на Охотном ряду: кому близки и интересны провинциальные проблемы на фоне свеженьких столичных катаклизмов.

Чертыхнувшись, он позвонил в Госдуму знакомому журналисту Максимову; когда-то давно они обучались совместно на курсах при Центральном телевидении. Ныне Андрюша Максимов советничал по прессе в депутатской группе «Российские регионы», где они и встретились вчера вечером к обоюдному приятному удивлению и даже успели выпить пива в незакрывшемся госдумовском буфете. Лузгин, как водится, намерен был продолжить посерьезнее, однако Максимов сослался на занятость и предложил собраться завтра, то бишь сегодня, после пресс-конференции, дома у него на Юго-Западе: удобно, прямая линия от Думы на метро, жена с детьми на даче в Подмосковье, придут хорошие ребята. «А что за повод?» – «Никакого повода, обыкновенный мальчишник, тебе понравится». «Одно условие, – потребовал Лузгин. – Горючее за мной. Что пьют твои хорошие ребята?». – «Я подскажу», – улыбнулся Максимов. Был он приятен и прост, одет хорошо, но без вызова, почти не растолстел, однако полысел изрядно за двадцать пролетевших лет и обращался к Лузгину с ненаигранным староприятельским интересом, за что был и принят лузгинской душой без привычной уже настороженности ко всяческим разным московским.

Максимов был на месте, в телефонную трубку врывался разнобой тревожных кабинетных голосов.

– Ну что, аврал? – спросил Лузгин.

– Еще какой! – ответил весело Максимов. – Тебе пропуск заказан, старичок? Давай подъезжай, сам увидишь, я тебя кое с кем здесь сведу.

«В стране переворот, а парень веселится», – успел подумать Лузгин и тут же обнаружил и в самом себе какой-то зрительский азарт, репортерский восторг от события, когда не важно, что произошло – важен факт происшествия, есть о чем говорить и писать; кому-то война, а журналисту ядрена мать родна, и ничего ты с этим не поделаешь.

– Слышь, Андрюх, – сказал Лузгин, – я насчет пресс-конференции...

Максимов согласился, что есть опасность срыва, пообещал разнюхать ситуацию и сразу же перезвонить, и действительно перезвонил минут через пятнадцать – долговязому пришлось выкликать Лузгина из клозета, – и сказал, что все нормально, ничего не меняется, но Слесаренко надо выступить пошире, не замыкаться на местных проблемах, а главное – выразить свое, так сказать, региональное отношение к случившемуся, и пожестче, похлеще, тогда он наверняка попадет на страницы центральных газет и в новостные выпуски телеканалов.

– А как ему быть с Черномырдиным? – озабоченно спросил Лузгин. – Как-никак свой, тюменский...

– У нас в Думе первая реакция – отрицательная, – без запинки ответил Максимов. – Я полагаю, ваш Слесаренко может безбоязненно топтать Степаныча; все, кроме эндээр, его воспримут на «ура».

– Так что же, сожалеть о Кириенке?

– Ни в коем случае! – воскликнул Максимов. – Черномырдин довел страну до края пропасти, а Кириенко ее туда столкнул. Такая вот схема предлагается, это будет воспринято.

– Ну, я не знаю, – пробурчал Лузгин. – Что же тогда получается? Все – назад, коммунисты – вперед? Лично я не согласен.

– Я тоже не согласен, – приятельски мягко вымолвил Максимов. –Но это не имеет ни малейшего значения. Твой начальник желает попасть в струю, желает прозвучать? Вот я и предлагаю стопроцентно проходной сценарий. С другой стороны, вы можете здесь вякать что хотите – ваше право, но если вас сожрут или дерьмом обделают – тут я уже не виноват. Ты меня понял, Вова? И не забудьте хорошенько прокатиться по олигархам: больше фамилий, да еще парочку-троечку местных, так сказать, созвучных. Ты меня, надеюсь, понял, старичок?

– Понял я тебя, – сказал Лузгин. – Как насчет вечера?

– Всенепременно.

– Тогда пока. Мы подъедем часа через два. Ежели, конечно, самолет не опоздает.

– «Люфтганза» не опаздывает, – усмехнулся Максимов.