– Типун вам на язык!

– Тьфу-тьфу, не сглазить... Все, что угодно, из ряда понятных и близких народу причин. И сразу, как только доварите кашу. Поручите Лузгину, пусть перекроет оппонентам доступ к прессе, пока вы не отстреляетесь и не уедете.

– А потом?

– А потом, без вас, пусть лают и плюются. Народ решит: при вас боялись, теперь осмелели, и пошлет их всех куда подальше. И в ваш отъезд по бытовым причинам он тоже не поверит, решит: сожрали мужика, заставили уехать.

– Кто заставил, Слесаренко?

– Ни в коем случае. Виктор Александрович будет публично сожалеть о вашем бегстве.

– Бегстве?

– Спокойнее, Сережа. Да, бегстве. Вас запугало и опороло бывшее воронцовское окружение. Вы, конечно, смелый человек, но до конца характера, увы, вам не хватило.

– По-вашему, я должен... испугаться?

– Таков сценарий, Сергей Витальевич.

– А что народ?

– Народ вас пожалеет и снова полюбит. Он скажет: ты смотри, и этот поломался, шарахнул – и в кусты. Своим бегством вы как бы снимете с народа самообвинение в трусости. Уж если этот испугался, что с нас, несчастных, требовать? Такая наша жизнь... И тут упавшее знамя подхватит герой Слесаренко.

– Пойдемте в дом, здесь холодно, – предложил Кротов.

– Вы не расстраивайтесь, Сережа, – сказал Юрий Дмитриевич, беря Кротова под руку. – Какое вам дело до этих людей? Вы же никогда здесь больше не появитесь.

– Все равно противно, – сказал Кротов. – Мне самому противна эта роль.

– Да ладно уж, – небрежно бросил бородатый. – С вас не убудет. Мы ведь с вами цену себе знаем, не так ли, дружище Сережа? Что нам молва? Дым на ветру...

– Время? – спросил Кротов.

Юрий Дмитриевич, все так же ведя Кротова под руку, высвистел веселенький мотивчик.

– Неделя. Полагаю, ближе к выходным у вас в семье должно случиться что-то непредвиденное.

– Так, Слесаренко вернется в четверг или в среду...

– Он не вернется, – сказал Юрий Дмитриевич. – Ни в среду, ни в четверг, – и рассмеялся, увидев изумление на кротовском лице. – Вы не пугайтесь, батенька, я вам подробно объясню...

В прокуренной бильярдной Андрюша Сигалов все так же возлежал в массивном кресле, другие трое сгрудились за спинкой и смотрели на экран телевизора, где торчала голова директора студии Халилова. Голова говорила о Кротове. Потом ее сменила голова Соляника.

– Вот ведь суки, – сказал Лузгин, не отрываясь от экрана. – Они пошли по нашей схеме, Сережа! Тоже сняли выпуск новостей и запузырили в эфир Соляника. Тебя поливают.

Кротов прислушался. «Некомпетентность... Сомнительная деловая репутация... Имперские амбиции областного центра... Бюрократы из Тюмени пытаются подмять... С другой стороны, Дума не раз поднимала вопрос... Бесконтрольные действия администрации... Только депутаты, получившие мандат доверия народа... Немедленно запрос в прокуратуру... Давно пора навести в городе порядок и законность... Только патриоты Севера, а не заезжие банкиры-гастролеры... В личном плане нет претензий, однако... Гнусные намеки... Еще не отзвучало эхо роковых выстрелов, как с неприкрытым цинизмом...».

– Молодцы, ребята, – сказал Сигалов. – Они перехватывают у вас инициативу.

Ну, это мы еще посмотрим, – небрежно отпарировал Лузгин. – Уж Мишане-то Халилову я мозги вправлю.

– Не надо ничего вправлять, – сказал Юрий Дмитриевич и повернулся к Кротову. – Вы сами видите, Сережа: все разворачивается в наилучшем варианте, не правда ли? Они сами начали раскручивать необходимый нам сценарий. Девочка не струсит? – спросил он Лузгина.

– Девочка? Не струсит.

– Достойно похвалы. Добейте их, Сережа.

– Добьем, не сомневайтесь, – сказал Лузгин. – Я вам слово даю: завтра Миша Халилов будет у нас с потрохами...

– А надо ли это? – мягко остановил Лузгина бородатый. – Пусть себе чирикает. Нельзя же ведь совсем без оппонентов...

– Черт! Как жалко, что Слесаренко улетел!

– Напротив, Владимир Васильевич, это очень хорошо. Пусть откроют карты, пусть вывалят всю грязь...

– И тут приедет барин?

– Барин всех рассудит.

– Ну, не знаю, – сердито проворчал Лузгин. – Можем заиграться.

– Ба, Володя! – Юрий Дмитриевич откинул голову, как от пощечины. – И это говорите вы, мастер публичной интриги, гений интуиции, великий шулер политических пасьянсов!..

– Пошел ты, Юра, – произнес смешавшийся Лузгин, и вокруг засмеялись, и Лузгин сказал: – Тьфу, – и побрел с пустым стаканом к бару.

– Я схожу позвоню, – сказал Кротов.

На лестнице он разминулся с проснувшимся Валерием Павловичем. Профессор был всклочен, но трезв, спускался вниз почти вприпрыжку и одарил встречного бодрой улыбкой. Кротов прошел в одну из верхних спален и заказал по срочному домашний свой тюменский телефон.

– Привет, это я, – сказал Кротов, когда соединили.

– Как жизнь?.. Ну, хорошо... Да, скоро, уже скоро. Слушай меня внимательно. Бери заграничные паспорта... Не перебивай! Митяй вписан? Митяй вписан в твой паспорт? Хорошо. Бери паспорта и завтра же бегом... Только за рубли... Ничего не случилось, просто так надо! Шенгенские визы действительны до конца года. Еще раз говорю: только за рубли. Слушай дальше...

Он закончил разговор, положил трубку и немного посидел в полумраке, глядя за окно на сосны на бугре и светлый дым на потемневшем небе. «Шашлык, небось, готов», – подумал он, и сразу подвело желудок; он вспомнил, что давно не ел и уже можно выпить, и пошел вниз, где вся компания топталась возле бара, стуча стеклом и перебрасываясь репликами, и Валерий Павлович, уже причесанный и свежий, потыкивал пальчиком в грудь Лузгину и говорил, щурясь и закидывая голову:

– Русский вопрос! Вы понимаете, Володя? Русский вопрос!..

Однажды Лузгин уже сказал себе, что если он и бросит пить, то потому, что утром нестерпимо просыпаться. В последние годы голова странным образом перестала болеть после пьянки, если, конечно же, не «намешал»; изжогу удавалось погасить двумя таблетками «алка-зельцер», всегда носил с собою упаковку, и даже привычная похмельная виноватость пред всеми и во всем не так уж часто бередила душу. Но запахи! То было нестерпимо. Кошмарно обостряющийся нюх на первом, еще сонном, вдохе бил сразу по ноздрям похмельным потом, кислым стылым дымом, отвратно сладким запахом неиссякаемой струи, сырым железом зубной пасты, набухшим сеном испитого чая и (если был не дома) несвежим бельем и одеждой, как будто бы ношенной кем-то другим. Вот и сейчас, проснувшись запоздно на «дальней даче», он кое-как заставил себя выбраться из постели, ополоснул лицо, даванул на палец сантиметра два казенной пасты – зубной щетки не было, – поелозил по зубам и деснам и, зажмурясь, проглотил немного: знал, что отбивает запах. Внизу на столике нашел бутылку минералки, потом вышел на крыльцо и закурил.

Повар Иван ковырялся под капотом синих «жигулей». Было тихо и солнечно. У багажника машины стоял ящик с пустыми бутылками и два пакета явно мусорного вида.

– А где все? – тихо крикнул Лузгин.

Иван вынырнул из-под капота, убрал запястьем волосы со лба.

– С просыпаньицем, Василия! Чаю, кофе или... как?

– Спасибо, Ваня, не хочу. Где все, куда все подевались?

– Так улетели уж. Поди Виталич их в аэропорт увез. Мне вот велено вас дожидаться.

– Все, дождался, поехали, Ваня.

– Сей минут, – сказал повар Иван. – Щас вот хлам загружу.

– Там... еще, – Лузгин махнул рукой на дверь.

– А, – сказал Иван, – уборщица приберет. А главный хлам-то я упаковал.

– Главный хлам, – повторил Лузгин. – Мудрец ты, Ваня. Главный хлам! Надо запомнить, сильно сказано...

Он вышел у гостиницы, поднялся в номер и не спеша привел себя в порядок. Ткнул кнопочку автоответчика никаких новых записей ни от Кротова, ни от нее, словно вдруг про него все забыли. «Ну и хорошо, – решил Лузгин, – будем действовать по собственному плану».