С той поры в местном эфире мало что изменилось.

– Стоп! – рявкнул Лузгин. – Клеим отсюда. И рапидиком, рапидиком, когда он глаза подымает.

– Ну, это кино... – недовольно процедил оператор Коля. – В новостях так не делают.

– Ты мне будешь объяснять, что и как делают в новостях?

Лузгин хмыкнул, легонько щелкнул оператора по затылку и вопросительно глянул на местную примадонну эфира Анну Вячеславовну Лялину, двадцатисемилетнюю незамужнюю дочь директора городского спорткомплекса, длинноногую брюнетку с белой кожей и скуластым лицом, чуть тронутым легкой россыпью веснушек. «Ты почему не загораешь?» – спросил ее как-то Лузгин, когда лежали на матрасе в углу комнаты. «Зачем?» – сказала Анна, глядя в потолок, и вздрогнула белыми плечами. Сейчас она сидела рядом с Лузгиным, откинувшись в кресле и положив джинсовые ноги в белых кроссовках на край монтажного стола – переоделась, как только вернулись на студию: ненавидела платья и туфли на каблуках, но в кадре старалась «соответствовать».

– Что дальше? – спросил оператор.

Анна уронила сигарету в торопливо подставленную Лузгиным банку-пепельницу.

Найди на пленке молчащие задумчивые лица и намонтируй подряд их сколько найдешь.

– На интершуме?

– Да. А в конце... – Анна задумалась на мгновение. В конце дай стоп-кадром общий план людей на рельсах и... Есть у нас в фонотеке тепловозный гудок?

– Поищем, – ответил вяло оператор.

– Гениально, – сказал Лузгин.

– Да что вы! – сказала Лялина.

– Я серьезно. Гудок – как предостережение, как напоминание о неизбежности развязки. Это гениально. Вы классная журналистка, Анна Вячеславовна. Одного понять не могу: почему же ты в эфире так глупо выглядишь?

Он знал, что сейчас его станут бить, и заранее прикрыл голову ладонями.

А как не хотел же он ехать в этот заштатный северный городишко! Кротов – тот принял решение сразу, едва Слесаренко прилетел и объяснил, что к чему и зачем. Лузгин же готовился к отпуску, только что отмонтировал последнюю свою передачу и крепко отпраздновал, после чего второй день депрессировал похмельно, и тут эта дурацкая идея: куда-то лететь, к черту на рога, что-то налаживать и выяснять, и главное – отпуск накрывался окончательно и бесповоротно, а так мечталось окунуться в море на Мальорке, сбросить вес и душевно побарствовать.

Пришлось сдавать путевки и ругаться с женой и турфирмой, потом выкупать их снова – для жены и ее подруги, снизошедшей за лузгинские деньги скрасить гамаркино одиночество на Мальорке.

Почему он согласился – Лузгин так до конца и не понял. Конечно же, повлияла кротовская быстрая решительность и давняя его, Лузги на, необидная зависть к умению старого друга и одноклассника вот так вот, наотмашь, поворачивать жизнь. Он сочувствовал Слесаренко, когда узнал про его жену, и совершенно искренне усердствовал на похоронах, но потом тог уехал на Север и тихо пропал, и вдруг появился какой-то весь новый, подобранный, с незнакомым напором во взгляде. Этот новый Слесаренко не слишком понравился Лузгину. Было видно, что этому новому уже не требовались поводыри и наставники только помощники. Он готов был слушать, но не слушаться. Лузгин же любил, когда люди во власти именно слушались его, так было на всех передачах, а здесь понимал: не получится.

И все-таки он согласился. Хотя в ответ на слова Кротова о том, что с некоторых пор мы несем ответственность за этого человека, только скривился презрительно. Никакой ответственности за Слесаренко он не чувствовал и не сознавал, и ему было все равно, станет тот мэром или не станет. Дружище Кротов, как всегда, играл в свои живые шахматы и на доске, и под доской, интерес же Лузгина в данном случае был чисто спортивный и денежный.

– Мотай к началу, – скомандовал Лузгин, когда оператор закончил монтаж эпизода. – Оценим шедевр в совокупности. А ты, Аня, текст прогони под картинку. Пожалуйста.

– Чтоб ты подох, любимый, – сказала Лялина, кладя на колени листочек с закадровым текстом. Они уже ни от кого не прятались.

Первые кадры сюжета шли под крики и шум забастовки. Анна бубнила рядом свой текст скучным голосом, но Лузгин улавливал: текст «ложится», объясняет ситуацию и создает напряжение. Вот приехал Слесаренко, люди смотрят угрюмо и недоверчиво, суетится агрессивный Зырянов лицом в кадр, на переднем плане упрямый слесаренковский затылок, хорошо слышен зыряновский вопрос: «Зачем приехал!», поразительный ответ Слесаренко про жену, мертвая пауза, вот Зырянов поднимает глаза (специально замедлили пленку), и всё, партия закончена, полный мат забастовщикам под тревожный гудок паровоза.

– Кто посоветовал Слесаренко сказать про жену? - спросила Анна. – Ты? Удачный вариант. – В ее голосе не было одобрения.

– Тыщу раз говорил: никто. Само собою получилось.

– Ну-ну, – пропела Анна. – Какие мы удачливые! А ведь он просил тебя...

– Не его собачье дело, – сказал Лузгин. – Здесь мы хозяева. Давай, беги начитываться, меньше часа до эфира. Сюжет Ломакина про отпускников озвучен, Коля? Тогда заряжай. А ты беги, принцесса, только горло смочить не забудь – совсем от курева охрипла.

Хорошо, папочка, – сказала Анна, роняя ноги со стола.

Лузгин посмотрел телесюжет с отпускниками. Все шло, как надо, люди говорили сердито и откровенно, но без прямых угроз и обещанья драки, главное – не пахло провокацией, и Лузгин остался доволен настолько, что сунул в нагрудный карман оператору пачку настоящего американского «Мальборо».

Теперь предстоял рисковый разговор с директором телестудии Хал иловым.

Много лет назад они работали вместе на областном телевидении. Халилов был третьеразрядным ассистентом режиссера, сплошное «принеси-подай», бегал в гастроном за водкой и вид имел забитый и несчастный. Потом пробился в Москву на курсы телеоператоров, закончил их и вернулся уже для того, чтобы таскать водку и кофры для маститых камерменов вроде Крицкого или Завьялова. И тут открыли корпункт в Сургуте. Ехать туда никто не хотел. Репортера нашли среди местных, а с оператором застопорилось: все-таки особая работа, требовался навык, знание азов телесъемки и монтажа. Халилов сам пришел к начальству и попросился и вскоре уехал в Сургут, присылал оттуда весьма средние сюжеты, потом уволился. Долго о нем ничего не слышали, говорили даже, что бичует, спился и так далее. И каково же было изумление Лузгина, когда по прибытии в город он отправился знакомиться с местной журналистской элитой и едва узнал в холеном и властном директоре городской телестудии былого мальчика для побегушек.

Он поначалу искренне обрадовался: как-никак знакомый человек, будет на кого опереться по первости. К тому же в те давние годы Лузгин благоволил к Халилову, пестовал его и ограждал, брал с собой в престижные командировки – если честно, то больше из чувства явного превосходства и необременительного великодушия, – и надеялся нынче, что все это вспомнится и благодарно зачтется.

И как же он промахнулся!

Вялая сытая морда, ни тени стародружеской улыбки наоборот, глаза с ленивой поволокой неприязни и будто склеенные толстые губы, разлеплявшиеся только для того, чтобы выдавить «ну, не знаю» или совершенно идиотское «будем посмотреть». От дружеского предложения крепко выпить и повспоминать доброе старое Халилов отказался с какой-то торопливой и злой радостью, домой к себе ни разу не пригласил и вообще открыто тяготился лузгинским присутствием.

Все объяснила Анна. Как отирался и сновал Халилов возле старого нефтяного «генерала», мудрил с его снабженцами на ниве бартерных поставок телеоборудования, как на смех горожанам пытался сделать из «генеральской» любовницы местную телезвезду, а с приходом к власти команды банкира Вайнберга вытурил ее в шею и самолично провел в эфире серию разоблачительных передач о самодурстве и финансовой нечистоплотности прежнего своего благодетеля. Как запаниковал и удрал в кусты при первых признаках конфликта между Вайнбергом и мэром Воронцовым, прикрыл свое «аналитическое» шоу и все вещание свалил на Анну, сам же принялся шустрить по коридорам и приемным, расточая запах вечной преданности налево и направо. Он бы свернул себе шею – так крутил головой по окружности, если бы ко времени не подстрелили Воронцова. Полдня сидел Халилов с открытым ртом и скорбным видом в приемной Вайнберга, но был-таки допущен внутрь и вышел оттуда мокрый и бледный, но с победительной улыбкой на сызнова и крепко слипшихся губах.