– Почему же, есть.

– Так не спрашивай... Денег много домой приносишь?

– Бывает по-разному. Пока не бедствуем.

– Пока будешь деньги носить – баба не уйдет.

– Нет, Гена, ты не совсем прав, – сказал Лузгин доверительно, как старший умный младшему. – Женщине от мужика нужны не только деньги...

– Правильно, – слишком быстро согласился Геннадий, оборвав Лузгина в самом начале красивой сентенции. – Нашей бабке – хрен да бабки. Одну дырку хреном затыкай, а другую бабками – будет любить как помешанная.

– Ты мыслишь о женщинах чересчур примитивно, Геннадий...

– Зато правильно. А вот ты разную херню по телевизору болтаешь, и всё неправда.

– Да ты меня не видел!

– Видел, видел... Клёвая у тебя работа: сел, потрепался – и в кассу.

– А ты вот попробуй сам: сядь там и потрепись.

– А чё пробовать? Меня не пустят, я же правду буду говорить.

– Ну хорошо, я согласен. Только скажи мне, пожалуйста, какую такую правду ты будешь говорить? Вот давай, расскажи мне ее сейчас; представь, что ты сидишь перед камерой в телестудии.

– Голый?

– Ну почему голый? Ты давай не откручивайся, тоже мне, Сократ деревенский. Вот так вот языком в бане молоть любой дурак сможет, а ты попробуй там, когда на тебя смотрят тысячи!

– Там что, такая комната большая?

– Какая, на хрен, комната! Я о телезрителях.

– Их же не видно.

– Но ты их себе представляешь.

– Зачем?

– Как зачем? Ты же должен понимать, должен чувствовать, для кого говоришь?

– Что говоришь?

– Ну, не важно, – сказал Лузгин и осекся. Толстый Геннадий вздохнул и сделал губами по-лошадиному. – Ты сам-то кто? – спросил Лузгин.

– Шофер, – сказал Геннадий. «Каталы!» – Лузгин вздрогнул.

– А если шофер, то почему не на работе?

– Так ведь ночь.

– Уже ночь? Интересно...

– Ты к Маньке не лезь, она трипперная. И в баню ее не бери.

– Чего ради? И мысли не было.

– Как это не было? Тащил сюда, скажи спасибо Ваське.

– Я? Сюда? Маньку? Кто такая Манька?

– А кто же еще? Заработал бы жене подарочек... Ты, это, от кого прячешься-то?

– Я? – переспросил Лузгин. – Да от всех. И в первую очередь от себя самого.

– Это видно, – сказал Геннадий. – Еще день-два – тебя отсюда вынесут. В Винзилях не бывал?

– Был в гостях, у меня там нарколог знакомый.

– Ну тогда ничего, если знакомый.

– А сам?

Геннадий плюнул на железную печку, зашипело и стихло.

– Слышь, Ген, – сказал Лузгин, – а Васька чем занимается?

– Не понял.

– Ну, кем работает и где?

– Нигде. С жильцов живет.

– С одного Эдика?

– Почему с одного? Еще баба с мужиком живут, челноки, сейчас в Польше. Как Ленин.

– А Эдик?

– Что Эдик?

– Кончай базар, Гена? Чего ты дурачком прикидываешься?

– Я не прикидываюсь, – сказал Гена толстыми противными губами. – Это ты прикидываешься. У тебя работа такая – дурачком прикидываться. Разве нет?

– Ты хоть одну книгу в жизни прочитал? – спросил Лузгин.

– Прочитал.

– Какую?

– «Колобок».

– Врешь ты всё.

– Почему вру. В натуре, прочитал.

– Дурдом, – сказал Лузгин и убрал со лба едкий пот.

– Дурдом, – согласился Геннадий. – Еще поддать?

– Не надо, я и так едва дышу.

– Окатись холодной и назад – поможет.

– Мне уже ничто не поможет.

– Спросить можно? – сказал Геннадий.

– А зачем? – его же голосом буркнул Лузгин, даже губы выпятил.

– Ты от кого прячешься, парень?

– Уже спрашивал. – «Каталы!».

– Я завтра в рейс. Тремя КамАЗами на Юганск пойдем. Давай с нами, если хочешь.

– А что повезете?

– Капусту каскаринскую.

– Я подумаю.

– Если надумаешь – много не пей. В четыре подъем.

– А сейчас сколько?

– Было одиннадцать, когда в баню пошли.

– И всё-таки, кто такой Эдик?

– В охране работает на «овчинке». Сутки караулит, трое суток дома. Ну что, поедешь?

– А зачем я тебе нужен?

– Скучно ехать. Поболтаем. Ты трепаться хорошо умеешь. Двое суток уже треплешься – чище радио... Так тебя кто в поезде-то кинул: студенты или каталы? Ты то так трепался, то так – непонятно.

«Надо бежать», – окончательно решил Лузгин и сказал:

– Поеду. Только у меня денег с собой нет, на вокзале они.

– Да знаю, все знают. Под эти твои деньги Васька у соседей выпивку стреляет который день и жратву. А ты номер забыл.

– Я вспомню.

– Вот прокатишься, проветришься и вспомнишь. Я в рейсе не пью, жрать жена положит: зачем нам деньги?

– Ты женат? – с некоторым удивлением спросил Лузгин. – И дети есть?

– Как в Греции.

– А я рулить не умею, – сказал Лузгин. – Плохой тебе напарник.

– Рулить буду я, – сказал Геннадий, – а ты будешь трепаться, чтобы я не заснул за рулем, тогда зараз доедем. Только больше не пей – не проснешься.

Когда Гена сказал «не проснешься», Лузгин вздрогнул снова. Не хватало только умереть в этом бичевнике, вот сраму-то будет и Тамарке, и всем друзьям. Ему – нет, мертвые сраму не имут, а другим будет стыдно.

– Всё, я пошел, – сказал Лузгин, слезая с полка и пошатываясь. – Дышать нечем.

– Это в тебе водка горит, кислород пережигает. Сядь на улице, подыши. Да, Василич, что еще: там в доме Монгол сидит, ты к нему не лезь.

– Какой монгол? Не помню.

– Ты же с ним разговаривал. Не лезь, не надо. Он немного трёхнутый, ему человека зарезать – как два пальца обоссать.

– Он кто: бандит, что ли?

– Он вор. «Смотрящий» по Парфенову. Говорит, что в законе, но врет, настоящие воры так себя не держат. Сявка он, перед шпаной выгрёбывается, но дурной, ты его не трогай, лучше спать иди сразу, я заеду – разбужу. Ботинки свои поставь к печке, пусть просохнут, а то триппер схватишь по дороге, лечи тебя, на хер...

Мимо кухни было никак не пройти, и он сразу увидел Монгола – щуплого чернявого мужика лет тридцати, в «адидасовском» трико, со скуластым нерусским лицом и гнилыми глазами; сидел, откинувшись от стола и развалясь в мягком кресле, – притащили трон царю, холопы, – и жевал с гнусной коровьей медлительностью.

– А вот и наш герой, батя, – радостно сказал Василий, что был лет на десять постарше Монгола.

– Садись, – сказал Монгол. – Налейте ему.

– Спасибо, мне хватит, – сказал Лузгин, но дальше не пошел, замер у порога, загипнотизированный гниющим взглядом и всей этой картиной раболепно-веселенькой пришибленности.

– Ты что, Володя, ты садись, приглашают, – низким голосом произнес Василий, округляя со значением испуганные глаза. – Вот стакан чистый, выпей с батей, он тебя уважает.

Лузгин сел к столу, ему налили полный стакан водки. Монгол взял свой стакан и выпил его молча, не сводя с Лузгина сумасшедшего пустого взора.

– Пей! – шепотом крикнул Василий. Лузгин тоже попробовал сделать это, не опуская глаз, но захлебнулся и закашлялся; ему сунули в руки банку с рассолом.

– Не та школа! – с восторгом сказал Василий, обращаясь к застывшему коброй Монголу. – Одним словом, интеллигент! Гребать и сушить, гребать и сушить надо, пока научишься пить как человек. Правда, батя?

– Не нравится ему наша водка, – сказал Монгол. Василий осторожно взял у него из пальцев выпитый стакан и поставил без стука на стол.

– Почему не нравится? Нравится! Он и еще выпьет, если нальем. Выпьешь, Васильич?

– Мне надо в туалет, – сказал Лузгин. – Пока яйца не лопнули.

– Хы! – сказал Монгол. – Пусть идет, зассанец. Его место у параши.

– Нет, батя, извини, ты зря, – заволновался Василий. – Вова – наш человек, только больной немного. Неделю киряет, ты представляешь, батя? Его в поезде чуть не убили! А ты чего сидишь? Дуй к параше, зассанец!..

Лузгин снял с гвоздя у дверей свою куртку и вышел в сени. Туалетная будка стояла в дальнем углу двора, за сараями, туда бегали по большому, а по малому делали прямо в кусты у крыльца, сквозь перила. Лузгин пошел через двор, скользя и спотыкаясь в темноте, наткнулся на низкий забор и перевалился через него в мокрую траву с колючими кустами, увидел новый забор и фонарь над ним, и рядом калитку, а за калиткой улицу, проехала и исчезла белая машина, в доме за калиткой горел желтый свет, руки мокрые, в липкой грязи, он вытер их о парижские джинсы.