– Жилец чего?

– Василия жилец.

– Понятно, – сказал Лузгин. – Привет телохранителям.

– Чего? – спросил Эдуард.

– Тела моего.

– Понятно, – сказал Василий. Назревал сюрреализм.

Портвейн был сладок и приятен, как и сигаретный последующий дым: опытный похмельщик не обманул. Лузгин прикинул вместимость и наполнение авоськи и сказал:

– Долго не продержимся. Кто еще рядом из наших?

– Ермолаев, – без запинки ответил Славка.

– Дуй, звони и занимай побольше.

– Сколько побольше?

– Сколько дадут.

– Лечу. Только больше не пейте, а то рухнете здесь, я вас знаю.

Они допивали вторую, когда Комиссаров вернулся: дали триста, литр водки и кусок копченой колбасы.

– Я сказал, что едем на природу.

– В ноябре? В дождищу и грязищу?

– Вова, все знают твои приколы: никто и слова не сказал. «Лузгин гуляет!». Все, рвем когти, пацаны.

– Который час? – спросил Лузгин.

– У самого же... Эй, Вовян, а почему с тебя часы не сняли? Ты же сказал, что всё продул.

«И в самом деле: почему? «Студенты» обшмонали досконально... Видно, спал на боку, левой рукой под голову, побоялись, что разбудят. А могли ведь просто стукнуть по башке. Нет, нам еще везет, наш фарт еще не кончился, товарищ Комиссаров!».

На улице Лузгин отбился от тянувших его на какой-то автобус сомнительных рук и заарканил частника, посулив четвертную. Сел спереди, за хозяина, велел сомнительным показывать дорогу. Вышли в Парфенове возле киоска, и тут уж Лузгин отомстил на все триста за утреннее свое унижение. Велев «пассажирам» заткнуться, умолкнуть и тихо бледнеть, брал и совал не считая, пиво требовал ящиком – Василий грозился про баню; из еды налегал на маслины и нечто в мексиканском соусе, курева желал чтоб без акцизной марки, а тоник только фирмы «Швеппс». Когда протянул в окошко деньги, вышла свалка и конфуз: из ларька прибежали мордовороты, потрошили лузгинскую авоську, метали обратно в окно наглой бабе все банки, коробки и блоки, оставили только пиво и водку и банку маслин – Лузгину персонально, уж очень орал, даже буйствовал, от греха удержали сомнительные.

– Ты считать научись, сколопендра, – сказал ему Василий, когда их отпустили без побоев. – Триста тыщ – эт не баксы, эт рублики. – Сомнительный Василий был в двух шагах от дома и уже мог себе позволить «сколопендру».

На третий день в честь праздника Василий решил-таки затопить баню. Комиссаров остался в ограде помогать хозяину, Лузгина с Эдуардом послали сдавать бутылки в магазин «на горке» – был такой, знаменитый на всю парфеновскую округу. Лузгин упирался, кричал про конспирацию и рвался к топору рубить дрова, ему сказали: колоть, а не рубить, и не топор это вовсе, а колун, а он, интеллигент вонючий, колуна до плеча не поднимет. Лузгин попробовал, отбил отдачей руки, но не расколол ни чурки и потянул спину, и его, скособоченного, нагрузили рюкзаком с посудой – в самый раз по спине, пойдет не разгибаясь, – и погнали «на горку» менять тару на новую выпивку.

Там, «на горке», он и увидел Толика Обыскова.

После двухсуточной беспрерывной гульбы он был уже на полном автопилоте и слабо соображал, что происходит и с ним, и вокруг. Он засыпал за столом и просыпался, лица, разговоры менялись и наплывали друг на друга. Изредка случались странные моменты просветления, обычно сразу после просыпа и первого стакана «с добрым утром», когда на короткое веселое время он казался себе трезвее и умнее всех других, сыпал шутками, снова был центром компании, на которого и приходили посмотреть все эти разные соседи и соседки. Потом отказывали ноги и язык, мир начинал кружиться и качаться, он забывался ровно на мгновенье, а когда открывал глаза, вокруг были другие люди, они смотрели на него, как зрители на обезьяну в зоопарке, несменяемая часть компании бурно праздновала лузгинское просыпание, наливши» ему в стакан, и когда он выпивал и закуривал и выдавал первую реплику, новые люди смеялись с готовностью, а Комиссаров лупил его по плечу и провозглашал торжественно: «А, что я говорил?».

Однажды Лузгин очнулся в полной темноте на короткой квадратной кровати, вытянул ноги и уткнулся ими в стену, перекатился влево и тоже нащупал шершавую бумагу обоев, и справа тоже, и за головой, и он закричал от ужаса и безысходности случившегося, но тут зажегся тусклый спасительный свет, и двери открылись, его потянули за ноги с кровати и вынесли в коридор, там он выкрутился из рук и заглянул, где лежал: то ли чулан, то ли стенной шкаф с детским раскладным диванчиком от стены до стены и до двери. «Как заносили?» – спросил он. – «Тебя?» – «Да нет, диван как заносили». – «А стоймя», – гордо ответил Вася. – «Удобный мавзолейчик», – оценил Лузгин, и его повели к столу с хохотом. Там сидела молодая оплывшая девка в платье цветочками; когда ей представили Лузгина, девка посмотрела на него без интереса и сказала: «Всем сразу не дам всё равно». – «Да кто тебя просит всем сразу?» – возмущенно шумел Эдуард. Девка с цветочками выпила водки и снова сказала: «Всем сразу не дам». Фраза понравилась Лузгину, и он повторял ее на разные причины и манеры весь вечер, или утро, или день.

Толик Обысков сильно зарос и оделся бичёвски, но Лузгин уже знал этот конспиративный маскировочный принцип – его было не провести. Он дернул плечами, роняя со спины рюкзак, и большими прыжками настиг Анатолия, и с ходу ударил его кулаками в лопатки. Толик рухнул на землю, проехал на брюхе и силился встать, но Лузгин уже пал ему на спину, прижал руки коленями и отчетливо бил кулаками в затылок то слева, то справа.

Его сдернули с Толика и отшвырнули к забору. Кто-то маленький пнул его в ребра и сразу в живот, ботинок вошел как в подушку, дыханья не стало, мир вокруг поплыл и расслоился. Ближним фоном скакал Эдуард, кого-то отталкивал и разводил, поднимал Лузгина и усаживал, страшные рожи наклонялись к нему и плевали словами, а он уже видел, что Толик исчез, растворился в окрестностях, и ему никогда не поймать его снова и никогда не вернуть свои деньги.

Рожи страшные вдруг подобрели, подняли Лузгина на ноги и прислонили к забору. Эдуард притащил из служебного входа ребристые ящики и принялся укладывать туда бутылки, как снаряды, страшные рожи ему помогали утаскивать полные ящики за угол. Потом Эдуард появился с пустыми рюкзаками под мышкой и полной авоськой в руке, взял Лузгина за куртку и повел обратно. Когда рука, тащившая бутылки, уставала, Эдуард менял Лузгина и авоську, перебегая то влево, то вправо. Так и дошли домой, где начался рассказ и удивления, но Лузгин сказал, что хочет спать, и его проводили в чулан с огорчением и сочувствием: крыша поехала у мужика, пусть отлежится – и в баню.

«Они все сговорились», – вдруг открылась Лузгину беспощадная истина. «Каталы» уже здесь, затаились в соседней темной комнате, поэтому его и пихают всё время в чулан, чтобы он их не видел, но убивать его сразу не станут, пока он не вспомнит что надо и не отдаст им сумку с деньгами, а потом его свяжут и положат на рельсы «студенты». О господи, «студенты», именно «студенты», я же всё придумал про «катал», когда вешал лапшу Комиссарову! Лузгин улыбнулся во тьме и заснул счастливый и спокойный.

В баню он пошел с соседом Генкой, жирным низкорослым мужичком с толстыми противными губами. Из парилки Лузгин бегал в моечную и пил ковшом из бочки холодную металлическую воду; толстый Генка ругался, что Лузгин студит баню своими побегами, никак не нагнать настоящего пара, сколько ни плещи на каменку.

– Ты правда в телевизоре работал? – спросил Генка, поддав пару и взбираясь на полок к забившемуся в угол Лузгину.

– Правда, – ответил Лузгин. – А чего, не верится? Вот погоди, я побреюсь после бани – сразу узнаешь. Надо с пьянкой завязывать, который день гудим как паровоз. Что, у Васьки всё время так?

– Как так?

– Ну как в трактире.

- Как баба от него ушла в прошлом году, так началось.

– Отчего ушла-то?

– От него.

– Я в смысле: почему?

– А хрен ее знает... Баба! У тебя что, бабы нет, раз спрашиваешь?