Три последние сигареты в пачке и спички почти на нуле; зря он выкинул в лужу парижский коробок. Лузгин закурил, как только успокоилось сбитое бегом дыхание. Он сидел на последней ступеньке входного крыльца, перед ним за деревьями одноруко торчали подъемные краны наподобие марсианских машин из Уэллса. «Леди Волкова» тогда сидела справа, сомкнутые полные колени, трикотажные чулки с резинками. И всё время мимо кто-нибудь ходил, он отдергивал руку и потом начинал всё сначала. Вот и сейчас за углом раздались шаги, приглушенные взрослые голоса, мужики из соседних домов любили давануть в школьных зарослях пару банок портвейна или белого крепкого, и чего только не доставали потом из кустов на субботниках двадцать второго апреля.

Его совсем не удивило и даже почти не испугало то, что в приближающихся фигурах он узнал белобрысого Андрея и коренастого Степана. Рано или поздно это должно было случиться, потому что с самого начала всё пошло неправильно, убежать – не судьба, так не пора ли закончить. Он очень устал и замерз, кран поехал и падает. «Если не шевельнусь – не заметят», – последней каплей трусости мелькнуло и пропало. Он поднялся со ступенек в рост и в третьем идущем к нему молча и неспешно человеке узнал своего бывшего друга и одноклассника Кротова.

Слесаренко узнал о случившемся только восьмого, ближе к вечеру. Телефон звонил весь день, но он не брал трубку, а потом и вовсе отключил аппарат от сети. Насчет поездки в больницу договорился с сыном, что тот возьмет из гаража машину после обеда и они все вместе поедут в Патрушево к четырем часам, когда наступит приемное время.

Обычно в праздник они собирали гостей у себя: сват со сватьей, Чернявский, верина старая во всех смыслах подруга Лариса, одинокая и безутешная после очередного развода, иногда кто-нибудь из слесаренковских приятелей по службе. Но в этот раз без Веры всё распалось само собой.

Жена сына передала приглашение от своих родителей, но Виктор Александрович со «спасибом» отказался: нет настроения, чувствует себя неважно, да и не было никакого желания переться куда-то в микрорайоны к малознакомым людям, так и не ставшим близкими за эти несколько лет после сыновней свадьбы – другой мир, другая жизнь, встречались только по дням рождения, на первое и седьмое; Новый год справляли каждый по-домашнему. Слесаренко даже не помнил, где и кем эти «другие старики» работают – было говорено, но выпало из памяти; он бы сказал: к стыду своему, но на самом деле стыдно не было, просто безразлично, живут себе – ну и слава богу. Один-единственный раз сын подъехал к нему с разговором, что вот, мол, тесть хотел бы встретиться, кому-то там в конторе надо чем-то помочь через мэрию, протолкнуть какую-то бумагу, но Слесаренко так накричал на него, как не кричал со школьных времен, когда сын вдруг решил жениться сразу после выпускного вечера; сын побледнел смертельно и дня три-четыре не разговаривал с отцом, но потом первый пришел мириться, и Виктор Александрович понял с гордым удивлением, что его сын стал взрослым человеком. Был и ещё один скандал, но уже тихий, в свирепом кухонном шепоте: Вера спросила, не мог бы он посодействовать обмену тёще-тестиной квартиры на такую же в центре, поближе к ним, к Максимке, ведь те «другие» тоже были бабушкой и дедушкой и так же любили внука и имели на него все права. Дети были дома, и Виктору Александровичу пришлось сдерживать голос и раздражение; Вера закрыла глаза и замахала перед лицом руками: всё, вопрос закрыт, не будем об этом. Слесаренко не удержался и прошипел: «Я тебя в последний раз предупреждаю!..» – и принялся доедать свой ужин, совершенно утративший всякий вкус еще и потому, что отнюдь не «использование служебного положения в личных целях» так разъярило Виктора Александровича, а ужаснувшая его возможность появления упомянутых родственников в опасной ежедневной близости от его собственного дома.

Седьмого дети уехали «туда» с Максимкой, он же до обеда не выходил из дома, валялся на диване и дочитывал уже изрядно надоевшие ему хрущевские воспоминания, потом с отверткой в руках полез отвинчивать на кухне проклятый плафон и уронил его и чуть не разбил, благо он из прозрачного пластика, но все-таки треснул с одной стороны, хоть и не до конца, и Виктор Александрович, сменив лампочку, привинтил плафон к потолку трещиной на окно и остался доволен своей технической смекалкой. С женой они договорились, что на праздник он не приедет, побудет дома с детьми, а восьмого нагрянут все вместе и обязательно с Максимкой. Вечером раньше, когда они с Чернявским обмывали микроволновку, пришедший с работы сын обрадовался покупке, сбегал куда-то к друзьям за фотоаппаратом «Полароид» и сделал снимок: Чернявский справа, Слесаренко слева, Максимка внизу, а в центре – сверкающая кухонная обновка. Фотографию решили отвезти в больницу и порадовать Веру зримым доказательством. Вечером снимок всем понравился, а утром Виктор Александрович порвал его и выкинул в мусорное ведро: две багровые пьяные рожи скалились в объектив, а печка вообще «не читалась», смазанная отраженным бликом фотовспышки.

Из гостей Максимку принесли совсем спящего, раздевали его все втроем, сажали сонного на горшок, головенка болталась по-кукольному; подвыпивший сын был неприятен, суетился излишне, играя трезвого, – знакомая до отвращения его собственная манера и привычка; увидел вот сейчас со стороны – смех и грех, плохие мы актеры. Сын предлагал выпить по рюмке, как-никак праздник, а батя не отметил; Слесаренко хотел сказать что-то резкое, но улыбнулся и потрепал сына по большой коротко стриженной голове – волосы были густые и крепкие, как у него в молодости. «Батя, всё будет нормально», – сказал сын. «Конечно, будет, – сказал Виктор Александрович. – Пошли-ка, брат, баиньки».

Назавтра спали долго, потом молодежь опять куда-то собралась. Слесаренко напомнил про больницу, сын обиделся слегка: «Батя, всё рассчитано, будем как штык!» – и приехал без двадцати четыре уже с цветами и подарками, и они отправились в больницу, и всё прошло хорошо: Вера была страшно рада, выглядела много лучше, смеялась и тискала Максимку, тот прятался от нее под кровать и кричал оттуда: «Баба, ищи меня». Дежурный врач сказала, что положение стабильное, опасности уже никакой, но выписывать рано, пусть еще полежит с недельку. Когда прощались, даже обошлось без слез, и Виктор Александрович вернулся домой в согласии с собой и миром. Включил телефон в сеть, и сразу был звонок; он решил, что хватит прятаться, и взял трубку, и Чернявский сообщил ему, что ночью застрелился Мартынушкин.

Слесаренко не сразу понял, что ему сказали, а потом не поверил услышанному совершенно инстинктивно: не должно случаться то, что не должно случаться.

– Да ну тебя, Гарик, – сказал он в трубку.

– Я сам не поверил вначале. – Судя по голосу, Чернявский был искренне расстроен и подавлен. – Тело увезли, кабинет опечатан, там охрана.

– Так он что, в кабинете?.. Что он там делал ночью, праздник ведь был?

– А черт его знает! Говорят: дежурил до обеда, потом поехал на дачу, ночью вернулся в город, поднялся к себе в кабинет и...

– С ума сойти, – сказал Слесаренко. – Молодой ведь парень, моложе нас... И никто не знает, почему? Никакой записки?

– Милиция говорит: записки не было. Он ведь заперся, пришлось двери вскрывать. Открыли – он в кресле, пистолет на полу.

– Откуда пистолет-то?

– Так выдали замам с правом ношения. В сейфе у него лежал.

- Зачем, господи, какая глупость!.. – Он подумал: «Да, глупость, мальчишество, любовь взрослых мужиков к опасным игрушкам, ведь захотели бы убить – и убили бы, как Кулагина, и достать бы «пушку» не успел, не то что защититься, зачем им выдали эти пистолеты, искушение только: не лежал бы он в сейфе...».

– А что Рокецкий? – спросил Виктор Александрович.

– Он в отпуске, где-то за границей. Да, ну и подарочек к выборам...

– Побойся бога, Гарик, какие выборы, о чем ты говоришь! Человек погиб!..