«...Дискредитацию оппонента, то есть формирование в массовом сознании избирателей устойчивых отрицательных восприятий его личности и действий, можно разделить на два типа:

1. Доказательство несостоятельности оппонента как политика, его неспособности улучшить жизнь людей.

2. Компрометация, подрыв репутации оппонента в глазах избирателей. Это достигается обычно через предание гласности неблаговидных эпизодов его жизни и карьеры...».

Со школьных лет Лузгин терпеть не мог учебники, ещё больше возненавидел их в университете, где «изучал» журналистику – нечто, на его взгляд, высосанное из пальца старыми усидчивыми тетками: все эти жанры, композиции и прочие мудреные слова, кормившие оравы доцентов с кандидатами и портившие жизнь Лузгину на экзаменах и зачетах. Истины в «предмете»-журналистике не существовало; была совокупность якобы авторитетных мнений, кои следовало вызубрить и воспроизводить письменно и устно, что открывало дорогу к красному диплому. Жизнью здесь и не пахло; здесь пахло скукой и удачным распределением.

«...К источникам «компромата» на оппонента традиционно относятся люди, хорошо знавшие соперника в прошлом: одноклассники, сослуживцы, деловые партнеры. Следует учесть, что чем выше по социальной лестнице поднялся оппонент, тем охотнее люди из его прошлого будут делиться негативными сведениями о нем».

Лузгин хмыкнул и откинулся на спинку рабочего кресла. Спокойный цинизм того, что он читал, приводил его странным образом к веселому настроению. Была осень, сырой и темный вечер за окном, полтора часа до английского футбола по телевизору и месяц с небольшим до губернаторских выборов. Лузгин сидел за письменным столом в дальней комнате квартиры, гордо именуемой кабинетом, пил кофе, курил и читал брошюру под названием «Работа с оппонентом в избирательной кампании» группы московских авторов.

«...Непреложное правило: вашему кандидату ни в коем случае нельзя продвигать «компромат» на оппонента от своего имени: народ не любит пачкунов и кляузников. Весь компрометирующий материал должен быть пропущен через третьи, «независимые» источники. Важно при этом иметь в виду, что интерес вашего кандидата к обнародованию таких материалов должен быть тщательно скрыт».

Дверь кабинета пискнула тугой петлею, жена прошептала:

– Володя, там кто-то пришел.

По вечерам Лузгин прикручивал колокольчик квартирного звонка до тихого бряка, неслышного в кабинете.

– Что значит «кто-то»? – спросил он, не оборачиваясь.

– Не знаю, звонят, – ответила жена.

– Так поди и узнай, – с начальной ноткой раздражения сказал Лузгин.

– А ты дома? – спросила жена.

– Ну, Тамара!.. – Он начал было заводиться, но жена осторожно прикрыла дверь и прошлепала тапками по коридору.

В доме существовал некий порядок, табель о рангах звонящих и приходящих. Давно уже минули те молодые времена, когда каждый гость или звонок добавляли Лузгину жизни; теперь они от жизни отнимали, и лузгинская привычка прятаться, не подходить к дверям и телефону была уже известна многим, и образовался даже глупый беспардонный спорт – звонить до беспредела: мол, знаем, что ты дома, у нас нервы крепче. Особенно усердствовали ночные гости с выпивкой. Жена Тамара кричала через дверь, что мужа нет дома, он у мамы или в отъезде, но ей не верили и продолжали гулеванить. Однажды далеко за полночь не выдержали нервы у соседа, он вышел на площадку и дал кому-то в лоб, начались грохот и свалка. Лузгин выскочил в пижаме разнимать. Потом все вместе пили у соседа на кухне; жена Тамара демонстративно заперлась на щеколду, Лузгин под утро пинал дверь ногами и матерился шепотом...

Он глянул на часы: было начало одиннадцатого. Черт знает кого могло принести в это время.

Лузгин услышал щелканье замков, глухие мужские голоса в прихожей и голос жены без обычной для такой ситуации театральной истерики и понял, что пришли свои. Можно было сидеть и ждать здесь, в кабинете, подчеркнув тем самым несуразность ночного визита, но любопытство возобладало, и Лузгин, хлебнув кофе, встал и пошел в коридор.

У входной двери, снимая обувь, состязались в поклонах двое: старый друг и одноклассник Валерка Северцев и этих же лет мужик с неясно знакомым лицом.

– Здорово, – сказал Валерка. – Ты извини, что поздно и без звонка, но ты же, гад, все равно трубку не снимаешь.

– Привет, Володя, – сказал, разогнувшись, второй мужик, и Лузгин узнал его, но без имени и фамилии, только по облику; в памяти прорезалось что-то связанное с комсомолом, шустрым молодёжным бизнесом времен первых кооперативов, тихой обналички и двадцатипроцентных комиссионных, на чем «комсомольцы» и делали свой капитал. – Незваный гость хуже татарина?

– Лучше, – сказал Лузгин. – Только не татарина, а чеченца. Здорово, мужики.

Пока он раздумывал, куда вести гостей – в кабинет или на кухню: последнее не располагало к долгому разговору, но близость холодильника могла спровоцировать выпивку, а пьяным он футбол смотреть не любил, значит, в кабинет, а там как рассядутся, так не выгонишь, и кофе таскать далеко, – Валерка Северцев прошел вперед, протянул руку и сказал:

– А ты уже ничего, по морде совсем не видно. Даже поправился.

– Жена откормила, – привычно бросил реплику Лузгин и, наконец, решил: в кабинет. Хрен с ним, до футбола ещё полтора часа.

Когда расселись в комнате, все трое сразу закурили. У себя дома Валерка курить не дает, гонит на лестницу, а здесь хоть бы разрешения спросил; впрочем, чего спрашивать, дым и так коромыслом, но все равно неприятна была эта двойственность в поведении.

Северцев положил руку на плечо «комсомольца»:

– Вова, у Толика есть предложение.

Ну да, вспомнил Лузгин, точно, Толик, в штабе ударных строек околачивался, а с Валеркой вместе учился в индустриальном и живут где-то рядом, на Московском тракте; однажды столкнулись на дне рождения Валерки, а было это... лет пять-шесть назад, с тех пор, кстати, Лузгин у Северцевых не бывал, стыдно признаться, хотя почему стыдно, так и есть, разные жизни. Да, и фамилия у Толика какая-то странная, полицейская, сейчас вспомню... Обысков! Точно, Обысков!

– Ты в курсе, чем я сейчас занимаюсь? – спросил Анатолий. Он сидел на диване и смотрел на расположившегося в кресле Лузгина немножко снизу вверх, отчего взгляд был настороженно-просительным.

– Извини, но понятия не имею, – ответил Лузгин. – Закрылся тут, понимаешь... Больница, отпуск... – Он сделал над столом невнятный жест и подумал: «Чего я оправдываюсь? Люди ввалились ночью хрен его знает зачем, вопросы задают дурацкие... Да какое мне дело, чем он занимается?».

– В общем, дело такое, – сказал Анатолий. – Что такое северный завоз, ты представляешь, наверно.

– Представляю, – усмехнулся Лузгин. – Хорошая кормушка. Только ее Шевчик со своим «Сибинтелом» напрочь закрыл. Ты-то как туда прорвался?

– Я же старый комсомолец, – подмигнул ему Анатолий.

Можно было и не подмигивать. В области все знали, что ямальский губернатор Неёлов до «перестройки» был первым секретарем обкома комсомола и «кадры» свои с тех пор не забывал.

За короткое северное лето надо было успеть завезти на Ямал грузов и продовольствия на сотни миллиардов рублей, чтобы газовикам было что есть, где жить и на чем работать. Понятно, что фирмы, получившие подряд на поставку, при таких вселенских объемах финансирования внакладе не оставались, но попасть в заветный список было неимоверно трудно. Толику, выходит, удалось.

– Ну и?.. – сказал Лузгин. «Сейчас будет что-нибудь просить», – подумал он и посмотрел на Северцева с замаскированным неодобрением: «Зачем привел? Похоже, Толик пообещал ему что-нибудь отстегнуть?».