– Я сам пойду, – сказал Кротов. – Дайте команду амбалам.

– Сделайте одолжение, – сказал Юрий Дмитриевич.

Кротов снова прошлёпал по жиже до калитки, обошел дежурившего на углу дома стрелка и постучал суставом указательного пальца по стеклу. Он увидел сквозь тюлевые занавески, как вздрогнула спина Слесаренко, и на один ужасный миг ему померещилось худшее, но тут спина качнулась в сторону и выглянул нахмуренный Степан, где-то на уровне слесаренковского плеча, а затем и сам Слесаренко повернулся лицом к окну и принялся высматривать причину стука в заоконной темной тишине.

– Выходите, – крикнул им Кротов. – Он нашёлся.

И пришел понедельник.

Виктор Александрович Слесаренко к девяти появился в мэрии и забрал в канцелярии своё, уже оформленное распоряжением, заявление об отпуске. Когда Виктор Александрович со всеми бумагами пришел к мэру, тот посмотрел на него пристально и сказал:

– Давно бы так.

Единственная сложность была в том, что секретаршу Танечку тоже оформили в отпуск – так сказать, параллельно начальнику, но Слесаренко решил, что обойдется без нее пару недель, но не обошелся, потому что после обеда того же дня Танечка уже сидела за своим столом в приемной и молотила что-то на компьютере. В январе, после второго тура выборов, Виктору Александровичу предложили работу в областной администрации, он поблагодарил и отказался.

Кротов навестил Лузгина в больнице вечером, когда сняли очередную капельницу и разрешили встать и покурить. Лузгин уже знал, что Андрей со Степаном выследили любовницу Обыскова и вернули большую часть денег; о методах воздействия Лузгин не спрашивал, судьба этой девки была ему глубоко безразлична. Они курили в кабинете у Ковальского, и, когда Олег вышел, Лузгин рассказал Кротову про похищенные им из сейфа деньги с бантиком. Кротов делал хмурое лицо, но надолго его не хватило. Откашлявшись и отсмеявшись, он сказал Лузгину:

– Ты украл свою премию.

– Чего? – переспросил ошеломленный Лузгин.

– Ты украл свою премию, дурень.

В марте следующего года Лузгин вернулся на телестудию с новой придуманной им передачей.

Кротов всё-таки набил Степану морду, но потом они помирились: заставил Юрий Дмитриевич – дело выше личной неприязни: с фирмой Андрея у них наметился хороший оборот.

Когда Кротов тогда отыскал Лузгина и увез его снова в больницу, то приехал домой лишь к полуночи и застал там бригаду «скорой помощи»: сын отравился йогуртом из баночки, ему промывали желудок, и надо было взять кровь из вены на анализ. Кротов сослепу от горя наорал на мать, та убежала в слезах и закрылась в ванной. Врачиха настаивала на госпитализации, но Кротов уперся и не отдал им Митяя, однако без анализа врачи не уезжали, и Кротов посадил дрожащего и плачущего сына на колени, прижал к себе и выставил врачихе тоненькую веточку Митяевой руки, куда она полезла своим тупым огромным шприцем, сын закричал: «Папа, не надо!» – и Кротов зажмурился, чтобы не видеть, но врачиха сказала недовольно: «Вы смотрите, куда держите», – и пришлось смотреть. Потом ему давали нашатырь, а Митя лежал лицом к темному окну и вздрагивал. Когда врачи уехали, Кротов лег за спиной сына и погладил легонько плечо, но сын дернулся и отбросил отцовскую руку. Вскоре сын перестал вздрагивать и затих; Кротов уже думал, что заснул, как вдруг услышал тихий обиженный голос:

– Сказы.

– Что? – не понял Кротов. – Что сказать, мой хороший?

– Сказы.

– Что, милый, что?

– Ты мая адость, ты мае сонышко.

– Конечно, Митя, конечно! – прошептал Кротов перехваченным горлом. – Ты моя радость, ты мое солнышко...

Спать он ушел в другую комнату, чтобы не пугать сына своим жутким храпом. На кровать Наташки в детской легла бабушка – они с Кротовым пообнимались в ванной и успокоились.

Утром Кротов проснулся от шлепанья босых Митиных ног; из детской доносилось басовитое бабушкино гудение. Он затаился и лежал, зажмурившись, потому что снова нахлынуло чувство тоскливой вины за эту свою беспомощную жестокость и невыносимо стыдно было открыть веки и увидеть в глазах сына то, что он уже видел там минувшей ночью.

Шлепки приблизились, он уловил слабое дыхание у своего лица. Потом невесомая рука опустилась ему на спутанные влажные волосы, и Кротов услышал Митяев голос и задохнулся от пронзительного незаслуженного счастья. Сын Митя гладил спящего отца по голове и шептал, что именно он, этот старый несуразный Кротов, и есть его радость, есть его солнышко...