Все остальное было похоже на дурной сон. Родители устроили прекрасный обед. Потом мы пошли слушать пластинки. Он ненадолго отлучался на улицу Монтессюи, неправильно посмотрел время. Оказалось, что уже не без четверти три, как я думала, а четыре часа, у нас украли целый час. Все резко кончилось, когда к нам в комнату вломились Жан-Поль и Николь, которых впустила Луиза, — я ведь пригласила гостей: Пино, Франсуазу, Дижонов, Жана Рожеса, Жоба, — все дальнейшее было «после» конца. Я была так reckless[181] (комендантский час!), что пошла проводить его до метро. Когда вернулась, гости еще не разошлись. Поэтому было некогда думать.

Утром — на ул. Воклен.

Жоб и Брейнар.

Библиотека.

Видела Савари.

Франсуаза де Брюнофф.

Pot black Tuesday[182], весь вечер просидела дома, мрачно корпела над Дж. М. Марри[183].

Письмо от Жана. Он уехал только сегодня утром. Еще мог бы зайти ко мне в понедельник.

Когда я пришла из УЖИФ, меня ждал чудесный букет гвоздик от него. Его прислали из нашей цветочной лавки на улице Сент-Огюстен. Сияло солнце. Меня захлестнула радость, а вчерашний день показался страшным сном.

Ходила записываться в Сорбонну.

Заглянула к Николь.

У нас обедал Симон. Просидел до половины шестого; когда я вернулась от мадам Журдан, он еще был тут.

Вернулась от Надин Д.[184] и нашла открытку от Жана, он написал ее в среду в поезде.

Во второй половине дня в библиотеке Сорбонны переписывала статью для Жака. Вернулась домой одна, немного поработала.

Я перестала вести этот дневник десять месяцев тому назад, а сегодня вечером вынула его из ящика стола и отдала маме, чтобы она спрятала в надежном месте. Мне опять велели не оставаться дома в конце недели.

Прошел почти год, а все продолжается: Дранси, депортации, страдания. За это время много чего произошло: Дениза вышла замуж; Жан уехал в Испанию, и я его больше не видела; все мои подруги по работе арестованы, а я сама спаслась по невероятной случайности — в тот день меня там не было; Николь обручилась с Жан-Полем; приехала Одиль; уже целый год! Есть все основания надеяться на перемены к лучшему. Но мне слишком тяжело, я не могу забыть о человеческих страданиях. Что изменится, когда я снова примусь за дневник?

Снова начинаю вести дневник, после перерыва в год. Зачем?

Сегодня на обратном пути от Жоржа и Робера меня вдруг пронзила мысль: я должна описывать происходящее. За один только этот путь с улицы Маргерит — сколько разных сцен, происшествий, образов, размышлений. Хватило бы на целую книгу. И вдруг поняла, до чего же банальной была бы эта книга, то есть я хочу сказать: что еще есть в книге, помимо описания реальности? Чтобы написать настоящую книгу, людям не хватает способности наблюдать и обобщать. Иначе писать книги мог бы каждый; сегодня вечером я нашла — потому что искала — строчки из начала «Гипериона» Китса:

И все же есть тысяча вещей, которые мешают мне писать, они держат меня прямо сейчас и не отпустят ни завтра, ни потом.

Прежде всего это лень, которую нелегко преодолеть. Писать, причем так, как я бы хотела, то есть предельно откровенно и совсем не думая о том, что это будут читать другие, чтобы не было притворства и фальши, — описывать все, что творится вокруг, все трагические события, которые мы переживаем, передавая их суть во всей полноте и наготе и не искажая ее словами, — очень и очень сложная, требующая неустанных усилий задача.

Кроме того, мне противна сама позиция «пишущего» — возможно, я неправа, но, по-моему, «письмо» неизбежно ведет к своего рода раздвоению личности, исключает непосредственность и искренность (хотя, может, это только предрассудки).

Ну и тщеславие. Вот уж чего я совсем не хочу. Сама мысль о том, чтобы писать для других, ради их похвалы, внушает мне отвращение.

Возможно, примешивается чувство того, что «другие» все равно не поймут тебя до конца, а только испачкают, изуродуют, что ты по собственной воле унижаешься, превращаешься в какой-то товар.

Бесполезность?

Да, в иные минуты все кажется настолько бесполезным, что опускаются руки. Но иногда я начинаю сомневаться и думаю, что это только отговорка, а дело в моей лени и пассивности — ведь есть один довод, который перевешивает все подобные рассуждения и который, если я его приму, станет решающим: писать — это мой долг, ибо надо, чтобы люди знали. Каждый день, каждый час творится все то же: одни люди страдают, а другие ничего не знают и даже не представляют себе этих страданий, даже не могут вообразить, какое страшное зло человек способен причинить другому человеку. И вот я берусь за этот тяжкий труд — рассказать. Да, это мой долг — быть может, единственный, который я в силах выполнить. Есть люди, которые знают, но закрывают глаза, — таких мне не убедить, они жестоки и эгоистичны, а принудить их я не властна. Но есть другие: те, кто просто не знает, те, чьи сердца не зачерствели и способны понимать, — я говорю для них.

Ибо как излечить человечество, если не показать ему сначала всю его мерзость; как очистить мир, если не заставить людей осознать все безмерное зло, которое они совершили? Заставить понять — вот главное. Эта простая истина не дает мне покоя. Война не возместит страданий — кровь требует крови, и люди лишь ожесточаются, упорствуют в своем ослеплении. Если бы можно было заставить дурных людей осознать, какое зло они творят, увидеть во всей полноте и непредвзятости, что такое истинное величие человека! Я так часто спорила об этом с друзьями и со своими родителями, а у них, уж наверное, больше опыта, чем у меня. Одна Франсуаза соглашалась со мной. Франсуаза… душа болит, как вспомню. Сегодня вечером я думала о ней, о том, как мы друг друга понимаем. С ней я чувствовала, что живу, открывалось столько прекрасных возможностей, и вдруг у меня ее отняли. До сих пор так бывало всегда: всех, в ком я видела целый мир, уникальный, суливший простор для развития, — я лишалась, прежде чем успевала испытать это счастье. Потом я себя упрекала, раздумывала и решала, что, может быть, виновата сама: не умела вовремя распознать тех, кто был рядом, и сожалела, потеряв их. После этого последнего удара стараюсь получше вглядываться в родных, больше разговариваю с ними и, кажется, немало черпаю в них тоже. Сегодня вечером, возвращаясь домой, услыхала на лестнице, как кто-то играет на пианино. Я подумала, что это дама с первого этажа. Но чем выше поднималась, тем громче становился звук. На третьем этаже я догадалась: это играет мама, наверное, с тетей Жер. И непроизвольно улыбнулась. Когда же дошла до нашей площадки и уже точно убедилась, что это мама, расплылась окончательно. Увидь меня мама, она бы сказала, что я beaming over[186] как когда-то в детстве, когда нам с Жаком удавалось учинить какую-нибудь glorious mess[187]. Такая внезапная, бесконечная радость захлестнула меня, когда я поняла, что мама снова села за пианино — ради меня, чтобы играть со мной, нарушая мертвую тишину дома. На мгновение мне стало жаль: она, верно, задумала преподнести мне сюрприз и, если я сейчас позвоню, поймет, что я уже слышала. Но это дурное чувство. Незачем мне жалеть маму. Хотя теперь я знаю: то была не жалость, а нежность; буйная радость и чистая благодарность заставили меня позвонить без всякого лукавства; вышла мама, и в душе осталось только ликование.