Утром — улица Клода Бернара.

Матей, бабушка.

Вечером — музыка с Жобом.

Утром — улица Бьенфезанс.

После обеда — библиотека.

Заходил Ж. М. Он согласился прийти в воскресенье. Сразу же согласился. Я долго не решалась пригласить его. Потом собралась с силами, и вдруг получилось само, я сказала: «Вы придете в воскресенье?» А он ответил сразу: «С удовольствием». Он проводил меня до «Севр-Вавилон».

Вечер у Жобов, невероятная жара. Я только и ждала, когда наступит воскресенье. Дома получила по пневмопочте телеграмму от Жан-Поля — он не придет. Расстроилась. Все шло не так. Барометр падал, машинка плохо шила, юбка осталась незаконченной. Я была уверена, что ничего не получится.

Не знаю, что со мной, но я стала совсем-совсем другой. Живу, окруженная воспоминаниями, в которых странным образом сплетаются вчера и сегодня. С самой пятницы дни перестали отличаться от ночей; ночами я не сплю, вернее, вот уже три ночи засыпаю и сразу просыпаюсь, думаю о нем и больше уснуть не могу. Но ничуть не устала, наоборот, очень счастлива в эти бессонные ночи.

Сегодня, когда мы увиделись вечером и он спросил, хорошо ли мне спалось, я ответила: «Нет, очень плохо, а вам?» — и заранее знала, что он скажет. Мне казалось, будто мы не расставались, и ему, я знала, тоже. Все было так естественно. Он сказал, что я представлялась ему Юстасией. Юстасия, Эгдонская пустошь[133], ветер на плоской вершине холма в Обержанвиле вчера, темное небо над куполом института сегодня, мокрые блестящие мостовые, и все это время — постоянное, чудное, прочное счастье; такое чувство, будто крылья отросли. Я даже думаю о нем не просто как о конкретном человеке. Он для меня — нечто отвлеченное, причина моего счастья.

Вчера в Обержанвиле был лучший день моей жизни. Он прошел как сон. Но сон такой счастливый, такой прозрачный, чистый и inmixed[134], что, когда день приближался к концу, мне не стало ни страшно, ни жалко.

Написала Жерару. В ответ на обе его открытки, полученные в понедельник. Это было страшно тяжело. Я все откладывала с часу на час и со дня на день. В основном потому, что самой не все было ясно. А вчера вечером на меня напала сонная болезнь: я легла в полдевятого и тут же заснула. Была еще одна, не менее важная причина: я избегала этого ответа, потому что не знала, что писать. Не все обдумала, а знаю, что надо принять крайне важное решение. Не знаю, что ответить, во-первых, потому что мне трудно представить себе, что все так далеко зашло; во-вторых, потому что боюсь покривить душой из-за того, что есть другое, но вот сегодня вечером я мысленно отстранилась от этого другого. Мне удалось забыть об этом на минуту, и это, думаю, не значит, что я притворщица и лицемерка.

При мысли о том, что это разрыв, меня бросает из крайности в крайность. То я осознаю, как к нему привязалась, сама того не желая. И все из-за того, что мы всю зиму переписывались. То, наоборот, мне кажется, что он совсем чужой, что я не властна над происходящим, а последнее решение, я вижу это чуть ли не со страхом, сложилось как бы и без моего участия. А то опять впадаю в привычную растерянность.

С утра пришло два письма: одно из банка, другое — пухлый конверт, адресованный мне. Я знала, что это.

Очень хорошее письмо, наполовину на английском, наполовину на французском, забавное, со стихотворением Мередита в конце. Но, дочитав его, я дрожала всем телом. Серьезный разговор с мамой — она начала его перед моим уходом на улицу Клода Бернара и продолжила после обеда. Мама твердит, что я все выдумываю и погублю себя, такое у нее предчувствие. Я уж боялась возвращаться домой. Но вечером, когда я лежала в постели, мы поговорили спокойно; все кончилось giggles[135], я показала маме его письмо и мой ответ, и к нам вернулась прежняя сердечность, легкость и ясность; теперь мне остается спорить только с самой собой. Во мне уже нет того лучезарного счастья, какое было в воскресенье; я ничего не помню о том дне, потому что не думала о нем. Но, боюсь, в следующее воскресенье воспоминания так и нахлынут.

Последняя лекция на ул. Клода Бернара.

Чай у Николь с Жобами.

Утром — письмо от папы; очень печальное, как мне показалось. Хотела переписать из него некоторые отрывки, но мама его забрала. Он постоянно думает про Обержанвиль, так его любит, знает, с какого дерева каждый из тех фруктов, что мы ему присылаем. А под конец терзается, правильно ли он сделал, что не уехал. Его тоже осаждают неразрешимые вопросы, которые заставляют усомниться в том, насколько оправданны нравственные принципы, в том числе принципиальное желание остаться. Люди не поймут, почему мы остались. Мы не имеем права не хотеть уехать. Бегство ли это, когда спасаешься от неизбежной участи? Я все еще уверена, что да. Но на нашей стороне только собственная совесть.

В кои-то веки выдался свободный вечер. Читала «Вечного мужа», потом сходила к Жильберте.

Выпустили четверых, я думала — и папу, но нет. Конечно, мне жаль. Но как, должно быть, огорчился он.

Вчера утром, вот уж не ожидала, пришло еще одно письмо; на этот раз целиком на английском, с цветком эдельвейса внутри.

Всю первую половину дня я думала о вечере — ни малейшего представления, что я скажу и что вообще будет.

А все произошло так быстро, несмотря на паузы; мы прошли от улицы Медицинской школы до улицы Аптекарской школы, потом гуляли по невесть каким улицам и добрели сюда пешком. Мне было так спокойно, и никаких тебе мыслей. Вот только говорить было ужасно трудно — я не знала, что отвечать. Но то была единственная трудность: найти нужные слова, а в остальном — восхитительная свобода! Дома мы перекусили за маленьким столиком под Крейцерову сонату. Странно, но мне больше нечего было сказать. Мне не удавалось осознать то, что между нами произошло. При мысли об этом во мне вскипали волны радости и гордости. Он без всяких уговоров сел за пианино и сыграл Шопена. Потом я сыграла на скрипке. И до чего все было просто и непринужденно. Я проводила его до моста Альма, посреди вечернего золота. А когда вернулась, мне досталось за это от мамы. Но перед сном, когда ушла мадемуазель Монсенжон, а за ней месье Перец, который засиделся до одиннадцати, мама так нежно и ласково говорила со мной, что никакой обиды не осталось.

Разумеется, я почти не спала. Но это пустяки.

Была у бабушки. Видела Терезу.

Дома потом закончила письмо.

Заходили Леоте (Жильберта, Анни).

Месье Перилу.

Месье Симон.

Не пошла на улицу Бьенфезанс, осталась дома, писала письма и читала.

Жоб и Брейнар; закончили Струнным трио № 1 Бетховена. Очень красиво.

Он придет завтра.

Была у бабушки. Видела Мари-Луизу Тиль, подругу Николь.

Пришло письмо — мне.

Письмо от папы — больно читать. В конце он пишет: «Я все же думал, что умница Ленлен вытащит меня из этой ямы». Значит, он надеялся. А я — нет. Он рассчитывал на меня.