Утром получила письмо от Жана Пино, которое мне как-то боязно понимать.

Прогулка с детишками из приюта на улице Клода Бернара, которой я так боялась, прошла очень хорошо. Нас было семеро, с симпатичной вожатой Казоар. Я надела ее спортивные штаны. Ужасно смешно, но Николь сказала, что мне идет. Провели весь день в Монморанси. Занимались гимнастикой, учились приемам первой помощи, языку жестов, разным играм.

Приходил Жоб. Разучивали Тройной концерт[144].

Не пошла на улицу Бьенфезанс. Специально осталась — читать «Учебник для волчат»[145].

Но пол-утра писала ответ на письмо Ж. М.

Прогулка с восемью командирами шестерок[146]. Робинзон.

Хорошо, но утомительно.

Бернар своим детским голоском, заикаясь, рассказал мне про себя. Его мать и сестру депортировали. «Я уверен, живыми они не вернутся», — сказал он, и было странно слышать такие взрослые слова из уст младенца. Он похож на ангела.

Обержанвиль.

Жоб. Собирали сливы.

В соседней с папой комнате один человек покончил с собой.

Узнала подробности от мадам Рей. Это был некий Мецже, француз. Они с женой и дочерью остались в Ла Боль, и их арестовали. Жену и дочь депортировали, а его оставили в Дранси (ему 63 года), он терзался чувством вины и перерезал себе горло.

Утром приняли молоденькую женщину, ее отца депортировали полгода, мать — месяц назад, а только что умер ее семимесячный ребенок. Она отказалась работать на немцев, хотя тогда могли бы отпустить ее мать. Я восхищаюсь ее поступком, хотя иногда начинаю сомневаться, нужно ли безусловно следовать нравственным принципам, когда они извращаются и верность им карается смертью.

В три часа встречалась с Ж. М. в библиотеке. Там было полно народа. Он сидел в середине зала, напротив Мондолони. Я словно явилась сюда из другого мира. Видела Андре Бутелло, Эйлин Гриффин, Женни. Вышли мы вдвоем, пошли по улице Одеон, заглянули в книжные лавки Кленксик и Бюде, потом дошли до дому, перекусили вместе с Денизой, послушали концерт Шуберта и симфонию Моцарта. Но время идет так быстро. Я высунулась с балкона — на улице уже второй день стоит теплая осенняя погода. Светлое, прозрачное небо сладко томит душу. Мне хотелось поймать неуловимое. Все так невероятно, и мы так мало говорим о реальных вещах, что временами мне кажется, будто их и нет.

Я проводила его до метро. И все-таки сегодня было что-то не то, не знаю, как сказать, но не так хорошо, как в прошлый вторник.

Приходил месье Оллеон.

На меня вдруг обрушились сомнения и страхи, но мне стало лучше после того, как я зашла к Николь. И к Жозетте[147] — там, у нее, на меня пахнуло Сорбонной, была еще ее подруга Мадлен Будо-Ламотт[148], которая работает у Галлимара и знает Шардона[149] и Андре Бутелло. Вообще Жозетта всегда действует на меня ободряюще.

Дочитала «Дафну Эдин»[150]. У меня осталось неприятное чувство от этой книги, она пугающе напоминает мою собственную историю, а я слишком сильно верю книгам. Впрочем, роман неплохой, только какой-то скомканный.

Целый день провела в Кламаре, а когда вернулась, Дениза прямо с порога объявила, что родился Ив. У меня это никак не укладывается в голове. Не могу представить себе, что на земле стало одним маленьким человечком больше и это сын Ивонны. Все это происходит так далеко от нас. Невообразимо.

Помню, как родился Максим в Блуа. Я увидела его через четверть часа и заплакала. Если поискать, можно найти эту страницу в моем дневнике. Подумать только — прошло уже два года.

Нет времени над этим размышлять. Я перестала думать, проходят дни, проходят ночи, по ночам снятся сны, в которых происходит то же, что наяву.

И дневник я больше не веду как следует, нет сил, только записываю самое примечательное, чтобы не забыть.

Мама узнала подробности о казни Пиронно, он совсем молодой[151]. Все было обставлено очень торжественно, его и еще одного арестанта привезли в тюремном фургоне, там же лежали приготовленные для них гробы. Не нашлось никого, кто бы взялся их расстрелять, ждали до трех часов дня, пока появился «доброволец», и тогда уж расстреляли — одного на глазах у другого.

Мне приснилась Ивонна, и я встала с таким чувством, будто действительно видела ее, неожиданно провела с ней целый день. Сейчас ее уже нет, но впечатление осталось.

Я не ждала письма, разумом понимала, что его не должно быть. И все же, когда в дверь позвонили, во мне вспыхнуло a wild flame of joy[152]. Я говорила себе: «Нет, я не надеюсь», а сама надеялась. Говорила себе: «Надо помнить, что я не надеюсь», и все равно надежда теплилась. Когда же я увидела конверт, все так и просияло.

Он написал это письмо в прошлую субботу, но не хотел отсылать, потому что оно слишком длинное.

Я прочитала и прямо взлетела, как на крыльях, мои способности любить и чувствовать разом удесятерились.

Потом же осталось какое-то бесконечно нежное и в то же время лихорадочное воспоминание — и это опять подтверждает, что я переменилась и боюсь лишний раз прикоснуться к себе, как будто во мне горит неведомый огонь.

Но очень скоро на меня опять, как всю эту неделю, нападает сомнение и недоверие к себе.

До вечера бродила по улицам (по бульвару Сен-Жермен, к Сорбонне и Сите-Кондорсе), а потом зашла в храм на Рош ха-Шана[153]. Поскольку синагогу разгромили дориотисты[154], служба шла в молельне и свадебном зале. Плачевное зрелище. Ни одного молодого. Одни старики, из «былых времен» только мадам Бор.

Мы с Николь вместе с Жан-Полем и Ж. М. ездили в Обержанвиль. В последний момент у меня чуть не испортилось настроение из-за мамы — она очень беспокоилась.

Ехали стоя. Погода была прекрасная. Если бы мы сразу пошли гулять, то увидели бы, как от земли поднимается туман.

Погуляли после обеда (обед с гусиной печенкой, шартрезом и американскими сигаретами).

Была сильнейшая гроза, я вся промокла.

Не могу вести дневник, потому что почти не принадлежу себе. Вот и записываю только внешние события для памяти.

Жаркий, утомительный день, ездили в Сен-Кюкюфа[155] с тридцатью пятью детьми. Лоры не было.

Жан-Поль сдержал слово: к великому нашему удивлению, он около четырех появился на нашей поляне.

Самое лучшее происходит, когда не ждешь. Сегодняшний день, такой насыщенный, я запомню на всю жизнь. Мы с ним ходили в Сен-Северен[156], потом бродили по набережным, сели посидеть в садике позади Нотр-Дам. Невыразимый покой.