— Вот куль! — воскликнула мама. — Совсем ум потерял. А еще считается царем лесных птиц!

— А что едят глухари? — спросил я маму. — Снег, что ли? Ведь кругом только снег. Снег, лес, небо и больше ничего.

— Почему только снег? — удивляется мама. — Под снегом земля. В земле все есть. И для глухаря, и для другой дичи пища есть. И на деревьях тоже.

— Ну, какая на деревьях может быть пища? Разве шишки на кедрах остались?

— На кедрах шишек и правда нет. Что не убрали люди, досталось ронжам, белкам. А вот на елках и соснах шишки есть. Ими питаются белки. А глухарь любит хвою лиственницы. Она после первых заморозков становится кисленькой, вкусной. Не откажется глухарь и от почек и сережек березы. А клюква, брусника, голубика, морошка для глухаря — лакомства. В тайге под снегом много ягод.

Вот лунки. В них глухари не только спали, но ягоды искали. Зимой ягоды трудно достать, приходится глухарям питаться сережками от хвои и другой грубой пищей. Осенью глухари вылетают на речные отмели, пески, где клюют крупные песчинки, мелкие камешки. Эти камешки, попадая в желудок, помогают глухарю перетирать грубую пищу долгой зимой.

На этих песчаных отмелях, на крутых берегах и мы ставим слопцы, наши хитрые ловушки на глухарей. Взглянешь на слопцы — ничего особенного: два связанных бревна. Один конец бревен на земле, другой приподнят подпоркой. В подпорке этой хитрость: чуть тронь ее — бревна упадут и придавят глухаря. А лезть под эти бревна глухарю есть за чем: там камешки, золотые глухариные камешки…

Вышли мы из леса. Впереди большое-большое болото. Янгалма, ледяная земля, тундра. Кругом все было бело. Мы шли, шли — и вдруг перед глазами я увидел гигантские горы. В душе моей запрыгал веселый зайчик — так я обрадовался! Надоела мне однообразная плоская белая тундра. Я удивился, что мама не обрадовалась этой горе и Кирилл не обрадовался. И будто никакой горы нет и не будет впереди.

Мы шли вперед. Горы приближались, они будто росли с каждым шагом. Еще мгновение, и горы почти у моих ног. Меня охватил стыд: оказывается, за горы я принял ничтожные кочки, вытаявшие из-под снега.

— Ничего! — успокаивала меня мама. — Такие чудеса часто случаются в тундре. Это тундра поиграла твоими глазами. При ярком свете умей владеть зрением. Умей вовремя отличить гору от кочки, большого зверя от маленького, доброго человека от злого.

— Вот наш капкан. Что-то он поймал? — сказала мама тихо, но торжественно.

И правда. У белой кочки в развороченном снегу прыгал какой-то незнакомый зверь. Не серый волк, не рыжая лиса… Нет, этот был чуть меньше. Шерсть на нем легкая, пышная. Он был весь ровного, не то серого, не то пепельного цвета и напоминал дым.

— Песец! — сказала мама.

— Но песец же белый.

— Это дымчатый песец. Редкий зверь. Дорогой подарок Вормис-най, нашей лесной богини. Спасибо, Вормис-най!..

…Нашу охотничью избушку, оказывается, кто-то протопил. В чувале не погасли еще угли. На перекладине большой чайник. Он еще теплый. У чувала дрова, лучины, спички. На столе соль, сухие брусничные листья для чая… Кто-то тут был. И оставил все это для другого охотника. Чтобы у него с мороза, с усталости все под рукой было…

Таков закон тайги.

Мы как раз намерзлись в дороге. Собирать дрова в темноте — надо много сил. Их может другой раз и не хватить. Мало ли чего случается в тайге. Медведь поранит, волк укусит, болезнь скосит. Всякое в тайге случается. Другой раз ползком доберешься до лесной избушки. Охотничья избушка — от холода приют.

Тут все готово. Дрова, лучины, спички, соль… Даже вода нагрета.

— Не плохой человек был в нашей избушке. Законы тайги знает. Спасибо!.. Быстро согреемся, — сказала довольная мама, подкладывая в чувал сухие смолистые дрова. — Только кто же это?

— Это я! — раздался вдруг за дверью избушки голос Нярмишки. Мгновение, и он весело снимает охотничий пояс, из которого сыплются белки, горностаи. Старик один заполнил избушку. Стало тесно. И от его шуток, особых словечек… Нярмишку называют шаманом, а он обыкновенный охотник, только больше других говорит, поет, сыплет словом…

Сегодня Нярмишка рассказал про медведя. Я выслушал этот рассказ с любопытством и не на шутку струхнул.

— Ночью сквозь сон слышу, — говорит Нярмишка, — залаяла собака, лошадь заржала, бьет копытом о стену избушки. Лошадь была привязана к саням. Зарядил ружье, вышел на улицу. Подошел к лошади, а она вся дрожит, тянется ко мне, как человек, жаждущий помощи. Ну, я догадался, в чем дело: хозяин. Только почему он шляется? Зима ведь. В берлоге бы ему лежать да лапу сосать. А он шастает по снегу, как дурной человек. Да он и есть человек, только лесной, ум потерявший. То ли поздняя осенняя оттепель его подняла, то ли куль, оборотень лесной, в виде зверя ходит.

Нярмишка не называет медведя по имени, как все старые манси в подобных случаях, а говорит иносказательно.

— Так тем и кончилось? — спросила мама.

— Пострелял я из ружья в воздух несколько раз, чтобы отпугнуть лесного. Да пошел спать. Ночью три раза просыпался. Один раз его рев услышал у самой избушки. Лошадь заржала, рванулась и — вскачь в сторону деревни пустилась. Я слышал только гул звонкой снежной дороги… Потом рев повторился. «Ага, — подумал я, — лошадь, к счастью, ускакала, не далась в лапы черному». Ходит черный вокруг избы, стучится в стены, в дверь, видно, очень проголодался. Зимой-то неоткуда ему еды взять: всё под снегом. Вот и дурачится косолапый.

— А ты, дядя Нярмишка, видел этого… его… лесного… — Я знаю, что медведя нельзя называть по имени, а то ведь он семиухий, услышит и накажет меня.

— Видел, — ответил торопливо Нярмишка, будто куда-то спешил. — Утром вышел я на улицу, гляжу, от самой двери к густому ельнику следы: будто босой человек прошел. Где снег потверже, там остались следы от когтей… Собака моя косилась на эти следы, рычала, а все же со мной бежала. Знает, умница, что надо меня вовремя предупредить, вдруг семиухий где-нибудь за кустом спрятался. Собака зверя далеко чует. А человек нет. Может вмиг оказаться в когтистых лапах.

Отошел я с километр от избушки, вижу, кости молодого оленя лежат. На снегу кровь. «Ну, — думаю, — лесной нашел пропитание и теперь не злой, должно быть». Успокаиваю себя. Иду дальше. Вдруг моя собака опять рычать начала. Снег нюхает, воздух нюхает. Ноздрями водит, не хочет дальше идти. Хотел бить ее. Но зачем собаку бить? Друга нельзя бить. Не знаю, что делать. Наготове у меня ружье. Еще в избе зарядил пулей. И нож мой в ножнах ждет своего часа… И вдруг слышу хруст снега. Собака насторожилась. По ее поднятым ушам, по глазам, в которых зажглись таинственные искры, все понимаю. Вижу, на проталине стоит черный, большущий. Стоит на задних лапах. Около кедра. У кедра кора надорвана. Стоит, не чует нас. Своим делом занимается. Зацепит когтями за кедровую ветку, оттянет ее да вдруг отпустит. И смотрит, как сыплются иголки. Прислушивается к шороху падающей хвои. Непонятным делом занимается лесной. Будто после похмелья. Или, может, играет. Странный! Очень странный. Музыкант?

«Своим делом занимается лесной человек. Ну и пусть занимается! — думаю я. — Нас не трогает, и мы его не тронем». Своей дорогой пошли мы с собакой.