Прочитаешь страницу — будто тропу пройдешь, вторую прочитаешь — на незнакомую высоту поднимешься, а книжку прочтешь — в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки изведаешь…

Летом я был снова с мамой.

Ловил рыбу, гонялся за утками, и даже настоящие, дикие гуси не раз убегали от меня, словно трусливые зайцы. И Кирилл был со своей мамой.

Хорошо было мне в окружении рыб, птиц, таежных зверей, но почему-то книжки становились интересней и интересней. Они будто колдуны. Зачаровывают. Сидишь и смотришь в бумагу. И не желаешь бегать так много, как раньше. Вспоминается учительница. А к осени мне захотелось свою учительницу увидеть.

Еле дождался первого сентября. Шел в школу, как на праздник.

И Кирилл шел в школу, как на праздник… Он шел рядом со мной, улыбчивый, веселый.

Школа — большой светлый праздник.

Праздник, когда мама и папа со мной. Неужели этот праздник кончается? Папу увезли в черной кошевке. И лошадь черная, быстрая. На быстрой лошади увез моего папу большой начальник района. Он сказал, что надо поднимать новый колхоз. И папа поехал… Стал он там председателем колхоза. Колхоз этот далеко-далеко от нашей деревни. Не один раз надо остановиться на лошадях, чтобы доехать до той деревни. Не один раз чай кипятить, чтобы доехать до той деревни. Далеко… А дедушка уже старый. И бабушка старая. Собака у них стала старой. Они не могут ехать так далеко. И мама не поехала. Кто будет кормить дедушку? Кто будет кормить бабушку? И мне надо учиться. Как я могу оставить школу, которая мне нравится? У них там, может быть, и школы-то настоящей нет, одни олени. А мне нравится теперь наша учительница. Нет… Я не хочу в дальний колхоз. Я с мамой, с дедушкой, с бабушкой хочу. Папа уехал, а мы остались. Скучно без папы. Холодно.

В трубе чувала завывал ветер. Холодный ветер, злой ветер, ветер, несущий смерть. Под напором этого ветра еле удерживалась наша ветхая избушка. Казалось, вот-вот она сорвется и огромной черной птицей взлетит туда, где одна смерть…

Ась-ойка лежал на мягкой оленьей шкуре ногами к живому огню. Он умирал. Всю долгую жизнь дедушка поддерживал огонь нашего очага. Теперь у огня сидели Анеква, моя бабушка, и я. Собака Нёхс, положив голову на лапы, глядела на дедушку тревожными глазами.

Ась-ойка говорил тихо, в лад завыванию ветра в трубе.

— Видно, настало мое время уходить. Слышите, как воет черный ветер, как зовет меня…

Ась-ойка закашлялся, потом застонал. Непривычно было слышать его стоны. На днях он казался сильным. Плел гимгу и сказку сказывал. Даже на рыбалку мы опять сходили…

Сегодня он лежал слабым и немощным.

Ась-ойка знал, что он умирает, и ему было тяжело.

— Вот зовет меня Торум к себе. И я уйду. А вы оставайтесь с честью. Доплетите мою гимгу. Председатель колхоза придет — извинитесь, что я ушел, не докончив ловушку. Надеюсь, внук мой доплетет ее. Ну-ка, бери корень, плети, — обращаясь ко мне, сказал дедушка и тяжело закашлялся.

Я стал плести гимгу, со страхом поглядывая на дедушку, еще не понимая до конца, что происходит.

— Ты, внучек, большой вырос, — снова начал дедушка хрипловатым голосом. — Скоро по жизни пойдешь. Везде ходи, внучек, да только не забывай законы твоих предков…

Он, казалось, рассуждал вслух, уже для себя. И я сидел, слушал, слушал. Слушал дедушку, но чудилось, что это говорил ветер, который выл в трубе чувала, говорила тайга, которая стонала за стенами избушки.

— Я умираю, ты остаешься, — продолжал дедушка. — Кем ты будешь? Строителем жизни или ее разрушителем? Не знаю, кем ты будешь. Знаю, кем я был. Знаю, что я хочу. Я был шаманом, был охотником. Учил охоте охотников, подбадривал их песнями и сказками в тяжелые голодные, дни долгой-долгой зимы. Я сегодня не успею тебе сказать все. Но с тобой не прощаюсь. Горе прижмет — вспомни меня. В большой трудной дороге будешь — вспомни меня. Чему я тебя учил, вспомни. И тогда рядом с тобой будут семь духов. Их я оставляю тебе: Когтистого Мужика, Лебедя-Журавля, Росомаху, Лягушку, Ворона, Осетра, Лося. Разные они. Разное услышишь от них… Но ты слушай, что они скажут, и мотай себе на ус. У каждого своя боль, каждый в чем-то прав. Не отворачивайся от чужой боли. Постарайся понять и другого. Научись перебирать пальцами струны моего волшебного журавля-лебедя — и ты услышишь песни солнца, воздуха, земли, воды, огня…

Огонь в чувале тревожно затрещал, вспыхнув на мгновение ярче обычного. Ветер в трубе завыл и замолк, испустив тяжелый вздох.

Замолк и дедушка. Лицо его побелело, руки и ноги вытянулись, как жерди, подслеповатые глаза закрылись.

— Ой, куда от меня ушел? Зачем оставил? Одну! Ой! Ох! — запричитала, заплакала бабушка, незаметно появившаяся рядом с Ась-ойкой.

Он лежал на шкуре, как срубленное дерево, неподвижно.

Поверить, что с говорившим за мгновение до этого человеком все кончено, что он никогда не придет с рыбалки, торжественно неся большую рыбу, не сядет за стол, не расскажет больше сказку, не пожалеет бабушку, — поверить в это мне казалось величайшей нелепостью.

Да я просто еще и не представлял себе жизнь без дедушки.

Пришли соседи. Они всю ночь в чувале поддерживали огонь.

Я задремал. И во сне снова увидел дедушку. Он был, как вчера, живой, веселый. Рассказывал про Минсуснэхума, про его трудовые подвиги… Такой же сон увидела и Агирись. В ту ночь дедушка снился многим, ведь все думали о нем.

Я обрадовался, что Ась-ойка жив-здоров. Мой восторг старшие восприняли с грустью.

Чтобы с достоинством проводить дедушку, приехали шаманы Якса и Нярмишка. Нярмишка сидел в «священном» углу избушки, готовился к камланию. На нем была высокая шаманская шапка, сделанная из железных обручей. Эту шапку и посох для духов Ась-ойка завещал Нярмишке.

Чувал трещал торжественным огнем. Торжественным было моложавое лицо Потепки, он грел койп — вещий бубен — над священным огнем. Вот кожа бубна натянулась, побелела.

— Подай-ка мне быстрее бубен да лапку священного лебедя, — поднимаясь с громким звоном со шкур, пропел Нярмишка. Брови его нахмурились двумя черными воронами.

Потепка тотчас же подал бубен, протянул лапку лебедя, и стрелы заговорили. Нярмишка замер на мгновение и отошел в сторонку, точно в тень.

В горле Нярмишки заклокотало. Лапки лебедя и стрелы тихо застучали. Первые удары, скользящие и легкие, вызвали только звон металлических блях и серебряных монет на бубне. Лишь от следующих ударов зазвучала шкура многозвучного койпа, вещего бубна умершего шамана, моего дедушки, и вслед затем вырос голос Нярмишки:

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!..

Нярмишка камлал, рассказывая о жизни дедушки, славя его и благодаря. Нярмишка плакал в камлании своем, жаловался на краткость жизни…

Анеква сидит у чувала. Она сидит неподвижно и смотрит в огонь. Время от времени она бросает в пламя поленья и снова окаменевает… Большое горе глядит из каждого угла нашего жилища, где совсем недавно звучала сказка. А сегодня стало холодно, неуютно, пустынно…

Дедушку схоронили. Мама снова уехала на промысел. Я доканчиваю плести гимгу. И Кирилл с сестрою остались с матерью одни, такие же немощные, обессиленные, как и мы. И я никак не могу понять, откуда приходит эта самая страшная сказка — смерть…

Скоро умерла и моя бабушка.

Я запомнил слова дедушки: «Я ухожу, мой внук. Но душа моя остается с тобой».