Я знал и сказал:

— Без ружья.

Весной стрелять нельзя. И утки, и гуси, и лебеди, которые сегодня плавают у нашего дома, пришли поздравить меня с днем Большого Солнца.

Пришла мама. Она удивилась, что я не раскрыл ее подарка. Сама развернула сверток, и я увидел маленькие брюки галифе, сшитые из зеленого сукна. В таких галифе папа приехал из города, туда он ездил на сессию с новым именем «депутат». И еще в свертке были няры — чирки, сшитые из кожи, красивые няры, расшитые бисером.

— Ой, какие красивые! — воскликнула Учитель-най.

А мне они показались некрасивыми, у других ребят такие же.

Зато я обрадовался часам, которые мне подарила Учитель-най. Я раньше не видел часов. Красивые часы на цепочке и блестят на солнце.

И стрелки под стеклом красивые. Как человечки. Один человечек большой, другой маленький. Маленький человечек всегда убегает, а большой всегда догоняет. Убежит маленький человечек, пройдет совсем немного времени, а большой опять уже догоняет. Интересно смотреть.

Еще подарила Учитель-най мне книжку с картинками. Книжку я долго рассматривал. Утки, рыбы нарисованы. И дома, и лодки, и мальчики такие же, как я, на страницах. Мой дедушка так бы не сумел вырезать на дереве. А кто-то смог. Потом мама приготовила угощение — жареного глухаря. Мы ели его. Мясо глухаря пахнет сосной, солнцем.

Мария Михайловна живет в доме дяди Сергея. Учит его читать. Занимается и с другими, такими же большими дядями и тетями. Даже старикам подсовывает свои буквари. А те не хотят, ругаются. «Зачем нам это нужно? Разве книга рыба или зверь? Разве ею сыт будешь?» — говорят они. Не хотят они учиться, — считают, поздно. А их заставляют. Я хочу, а меня не пускают — говорят, рано. Что же происходит? Несправедливость какая-то.

И моя мама называет Марию Михайловну Учитель-най. «Най» по-мансийски «богиня», «героиня». Неужели Мария Михайловна героиня? Этого я не знаю точно. Знаю только то, что у нее много красивых вещей: книг с рисунками, блестящих тетрадей, острых карандашей. Тетради белые, будто сделаны из шкуры нежного зверя. Но самое интересное, конечно, карандаш: им можно выводить разные тамги, чертить, рисовать.

И как же эта палочка не сгорела, ведь ее прожгли насквозь, даже угли остались в середине. Я очень был рад, когда Учитель-най подарила мне раньше моих одногодков такую палочку и тетрадь. Она сказала: «Пиши! Ты узнаешь много новых слов».

А я хочу писать палочкой с синим угольком. Удивительный этот уголек. Сухой, пишет тонко, еле заметно. А если послюнить, жирные следы оставляет. Следы синие, как поутру следы зверя. Я люблю синий карандаш. Такой карандаш был у ати, моего отца. Он всегда его носил за ухом. Мой атя председатель колхоза. Я тоже хочу быть председателем колхоза. И мне очень нужен синий карандаш. Мне уже было дали его. Я даже успел поносить синий карандаш за ухом. Только недолго. Я очень часто слюнявил мой карандаш. И язык мой стал красивым, синим. Увидела это Учитель-най, закричала северным ветром: «Ой, отравится наш Юванко! Химия! Химия опасна не только для птиц, рыб и зверей, но и для людей. Отравится человек!»

Так я узнал, что я человек. И мне опасно много химии. Кричи не кричи Учитель-най, а я все равно люблю химический карандаш. Но с тех пор карандаш у меня отобрали. Пугают все время химией. Ох уж эта Учитель-най! Неужели из-за нее мне не быть председателем колхоза?! Люблю я синий карандаш. Но Учитель-най теперь подарила мне красный карандаш. А я очень хотел синий, потому что от него как тени на снегу.

— Но главный подарок тебе, мой сын, — торжественно сказала мама, — мои напутственные слова:

Все остальные подарки исчезли скоро, как глухарь, которого мы быстро съели. А слова ее и сейчас помню. Берегу их, как глаза и честь.

Проснулся однажды и вижу: смотрит на меня какой-то дедушка с бумаги, висящей на стене, за мной наблюдает. Глаза у него прищурены, будто спрашивает: «Как живешь, малыш? Что будешь делать?»

И я опять нырнул в постель. Постель мягкая: лежу на оленьей шкуре, а укрываюсь шубой мамы. Та шуба сшита из лебединых шкурок. Лебяжий пух нежен. Тепло. Хорошо!..

А дедушка опять глядит. Словно спрашивает: «Долго ли будешь валяться? Не проспишь ли ясное утро?»

Я выскочил из постели. Знаю, в ясное утро глухари токуют. А слушать глухариную песню — чудо!

Хрустальные капельки росы на листьях поют, зеленая тайга поет, солнце, выплывающее из-за деревьев, поет. Такую песню ленивый не услышит. Он проспит, проваляется в постели.

«Молодец! Молодец!» — говорят глаза дедушки.

Вошла в избу мама.

— А кто этот дедушка? — спросил я.

— Это Ленин.

Мама только что посмотрела сеть. Принесла ведро рыбы. Язи прыгают, резвятся в ведре, даже нежные сырки еще живые, не успели уснуть.

А я уже одеваюсь. Натягиваю на ноги нюки-вай — легкие замшевые сапожки с красивым орнаментом, изображающим лягушачью лапу.

— Мне теперь ботинки надо, — говорю маме. — И фуражку…

— Приедет папа и купит. В магазине теперь много товара. Все там есть. Раньше в деревне не было магазина. Ленин помог…

И мне казалось, что дедушка Ленин — это тоже мой родной дедушка. И живет он рядом, как мои папа и мама.

Я собираюсь в школу. Давно хочу в школу. Мама, дедушка — все мне помогают.

Больше всех помогает отец. Атя. Он недавно вернулся с войны. А когда уходил на фронт, я был еще маленький.

Мама и бабушка плакали, когда провожали его. А я не плакал. Я думал, что уже вырос и стал мужчиной. Но атя вернулся, а я вырос совсем немного.

Отец большой и сильный. Гитлер стрелял в него, но атя живой. Атю нельзя убить. Мы идем с ним в школу. Моя ладонь в твердой, с мозолями, руке отца. Сухая трава шуршит под ногами.

Атя хороший и дедушка хороший. Только почему-то спорят. Почему? Не понимаю…

Атя говорит: «Дедушка твой шаман. Мы с товарищами хотели разбить его бубен. Но дед, сам, добровольно сдал в колхоз лошадь, корову, барана. Бубен Ась-ойки мы пока не трогаем. Но ты его разговоры не слушай».

В нашей деревне школа, учителя хорошие. Книги у них умные.