Он так и не смог заговорить с геологами, ждал, когда они начнут собираться в тайгу. Но геологи не спешили. И решимость Сергея становилась все зыбче, и все реже приходил он на берег. Кончилось лето, и белые северные ночи сначала потускнели, потом словно оделись в черный бархат, стали темными, длинными. Наступило время сборов в школу. Старшеклассники скоро поедут в Березово. Снова уроки, книги, любимые учителя. Хорошо! Только мать почему-то не понимала этого. В прошлом году она не пускала его в школу.

— Сынок, тебе уже семнадцатый год, — говорила она со слезами в голосе. — Останься! Зачем сидеть с книгами? В твои годы отец приносил не только серебряную рыбу, но и золотой зверь не уходил от него. Как ты можешь не повторить дорогу отца? Зима придет. Снежок выпадет. Оживет тайга. Следами зверей заиграет. Веселым собачьим лаем зазвенит. Ты не сможешь не пойти на зов тайги. Я знаю. Глаза твои загорятся, как у твоего отца. Будет снег хрустеть. Будет зверь у ног. И у меня вновь помолодеет душа. Я буду провожать тебя на заре, как отца твоего. Не уходи к книгам, душа моя. Оживи сердце. Повтори отца, ласка моя!..

Она говорила, будто молилась. В усталых глазах ее стояла та же мольба. Преждевременные глубокие морщины на еще не старом лице, седоватые волосы в черной косе, казалось, просили о том же. Сергею было жаль ее. Она одинока и больна. Отца он помнил плохо. Его увез белый пароход в белый туман. В белом тумане, как во сне, иногда возникал его образ. И тут же таял.

Но волчьи глаза Гитлера, которые он увидел в газете, сверкали как наяву. Они напоминали о зле и жестокости. Уничтожить его — вот было главное для всех, кто ушел воевать. И для отца, и для других. Но с войны не все возвращаются. Не вернулся и отец. И мама рыдала. Сергей помнит эти слезы. От них ему было душно. Но он не плакал. Крепился, как мужчина. Зато подолгу сидел тихо-тихо, забившись в темный угол. Он думал об отце, который пошел бить врагов.

А с мамой он ездил на рыбалку. Он видел, как ей тяжело. Помогал. Все мальчишки помогали своим мамам добывать рыбу. Всем мамам было тяжело, поэтому Сергей не плакал. А вода холодная. А рыбачить надо. Даже босиком. Где взять обувь, если все для фронта? И мамы добывали рыбу. Даже самую золотую.

В усталых глазах матери стоит мольба: «Останься!» «Что же делать? — думал Сергей. — Может, пойти в счетоводы, как предлагает председатель колхоза? Или стать охотником, как хочет мама?»

Председатель колхоза, зная настроение матери, не раз уже предлагал Сергею стать колхозным счетоводом. Обещал отправить на курсы в окружную школу колхозных кадров, а потом и «теплый заработок». Задумывался Сергей об этом предложении. И каждый раз становилось ему как-то не по себе: женщины будут работать, а он — молодой и сильный — цифрами в теплой конторе играть. Нет, предложение председателя колхоза его не прельстило.

«Лучше уж быть охотником! Только ведь засмеют ровесники. Скажут: учился, учился, а дальше охотника не пошел! И старики съязвят: «И зачем столько лет смотрел в книгу, если умные люди тебе не доверили ничего, кроме ружья? Мы, старые манси, — скажут они, — ружье и без книги умной держать умели… А ты?»

Да и учителя обидятся. Начиная с первого класса, маленькому северянину говорили они о его высокой цели — получить высшее образование. И все ребята мечтали стать учеными, учителями, врачами…

Кто-то подумывал о профессии инженера. С малых лет всем прививалась мечта о сказочном Ленинграде, где в «чудесном чуме» — Институте народов Севера — дети неграмотных рыбаков и охотников становятся «большими людьми» своего таежного народа. Мечта стать «большим человеком» жила и в душе Сергея. Сам он хотел стать историком. Может быть, первым историком своего народа.

Но болезнь матери, грустные глаза, умоляющий голос…

В прошлом году он все-таки уехал учиться — надо было заканчивать десять классов, а в этом остался дома. Может быть, еще и потому остался, что надеялся уйти с геологами в тайгу. Не воспользовался льготной путевкой в Ленинград, в институт.

И дождался. Глубокой осенью в деревню приехала новая партия геологов. Но это были совсем другие. Они собирались идти в тайгу. Им нужен был рубщик. И Сергей наконец решился. Сам пришел.

— Орудовать топором умеешь? — спросил не то серьезно, не то в шутку старший. Сергей в ответ кивнул головой.

Почему он так, без раздумий, согласился? Может, потому, что в той же конторе колхоза, куда вызвал его председатель, видел ее, Светлану? Может, он уловил на себе ее взгляд, загорелся надеждой, что там, в тайге, он будет ощущать на себе синий свет ее глаз?

На следующее утро он с геологами уже шагал по тайге. Но Светланы рядом не было.

Не знал он еще, что кроме полевых работ у геологов есть конторы, управления, лаборатории…

Сергей продолжал идти по следу…

Когтистым мужиком величали манси в старину медведя. И верно: на снегу — следы, будто человек прошел босиком. Отчетливо видны отпечатки ступни и пальцев. Этого медведя, которого он ранил, видно, подняли из берлоги талые воды. Неожиданная оттепель с ливневым дождем растопила обильно выпавший снег. А может, потревожили люди?..

Где-то здесь, в густой чаще, в глубокой яме, под нависшими корнями опрокинутого дерева, была его берлога. Уж не к ней ли он идет?

Впрочем, кто его знает. Разве угадаешь, как поведет себя раненый хозяин тайги. И зачем он только выскочил на поляну? Но жалеть теперь было поздно — надо идти дальше по следу медведя. Таков — закон охоты.

И вспомнилась Сергею история медведя. Она у него своя, такая же, как у соболя или у белки, человека или росомахи. История длинная, как жизнь и сказка. Вот как рассказывал ее Сергею Ильля-Аки.

Не в тайге дремучей родился первый медведь, а на небе. Не в берлоге прошло его детство, а в доме небесного отца Торума. В углу каменного дома с золотой дверью, в мягком гнезде, устланном собольими, звериными мехами, пригрезились ему первые сны волшебной жизни. Звали его Сыном Неба.

Однажды Торум, собираясь на охоту (а бог, как настоящий манси, был охотником-соболятником), говорит сыну:

— Я пойду в тайгу к своим звериным ловушкам, а ты, сынок, не выходи за золотую дверь нашего дома! Ноги твои слабые, и руки не набрали еще силу. Если услышишь за дверью шум — не обращай внимания. Суетливый шум — не для твоего божественного слуха.

Подпоясался Торум соболиным поясом и ушел.

Лежит Сын Неба в своем гнезде — ноги-руки потягивает. Потянет ногу — смотрит, выросла, потянет руку — чувствует силу. Идет к двери, вслушивается. Где-то шумят, поют, смеются. Звонко поют, весело смеются. Сын Неба ударяет по железным замкам и, взломав ворота семи серебряных заборов, оказывается на шумной улице небесного селенья. Но в этот миг он вспоминает наставления отца. И Сын Неба с грустью плетется в свое мягкое гнездо.

Приходит Торум с дальней дороги. Сняв свой пушистый соболий пояс, замирает в своем кресле из мамонтовой кости.

Закипел уже котел со звериным мясом, и чай из душистых трав уже дымится, а он, хмурый, сидит, не проронив ни звука…

— Отец мой! Почему ты молчишь, не молвишь даже слова? — спрашивает сын.

И Торум открывает двадцатизубый рот свой и говорит:

— Почему я молчу? Ты же не послушался меня, нарушил мои наставления. Поломал не только замки, но и ворота серебряных заборов. Я же просил тебя этого не делать.

И от стыда великого Сын Неба прячется в своем углу, зарывшись в мягкие шкуры…

На второй день, уходя на охоту, Торум опять поучает:

— Прошу, малыш, не ломай больше замков. Помни мои слова. Не ходи туда, где суета и шум. Сна тебе хорошего! До свидания!

Ушел отец — скучно стало. Как ни мягка постель — лежать в ней вечно — мука, а не счастье. Встает Сын Неба, по дому прохаживается. Шевельнет ногой — в ней сила резвится, шевельнет рукой — в ней мощь играет.

Прислушается к двери — оживают уши. Где-то опять поют, шумят, смеются. Звонко поют, весело смеются.