«На двадцатом этаже живу…» На двадцатом этаже живу Не без удовольствия и выгоды: Вижу под собою всю Москву, Даже кой-какие пригороды. На двадцатом этаже окно Небом голубым застеклено, Воздух чище, и соседи тише, Больше благости и светлоты, И не смеют заводиться мыши — Мыши не выносят высоты. Обдирая о балкон бока, Мимо пролетают облака. Майский гром и буря вешняя, Лужи блеск далекий на земле. Мой этаж качается скворешнею У нижестоящих на стволе. На полсотни метров ближе к солнцу, На полсотни ближе к небосклону. А луна мимо меня несется Попросту на уровне балкона. Если лифт работает исправно, Мило жить на высоте и славно. Перерыв
На строительстве был перерыв — Целый час на обед и на роздых. Полземли прокопав и прорыв, Выбегали девчата на воздух. Покупали в киоске батон, Разбивали арбуз непочатый. Это полперерыва. Потом Полчаса танцевали девчата. Патефон захрипел и ослаб, Дребезжа перержавленной жестью, — И за это покрыт был прораб Мелодической руганью женской. Репродуктор эфир начинял Популярнейших песен словами. Если диктор статью начинал, Так они под статью танцевали. Под звонок, под свисток, под гудок — Лишь бы ноги ритмично ходили. А потом отошли в холодок, Посидели, все обсудили И, косынками косы накрыв, На работу — по сходням дощатым! Вот как много успели девчата За обеденный перерыв! «Хлеба — мало. Комнаты — мало…» Хлеба — мало. Комнаты — мало. Даже обеда с квартирой — мало. Надо, чтоб было куда пойти, Надо, чтоб было с кем не стесняться, С кем на семейной карточке сняться, Кому телеграмму отбить в пути. Надо не мало. Надо — много. Плохо, если живем неплохо. Давайте будем жить блестяще. Логика хлеба и воды, Логика беды и еды Все настойчивее, все чаще Вытесняется логикой счастья. Наша измученная земля Заработала у вечности, Чтоб счастье отсчитывалось от бесконечности, А не от абсолютного нуля. Вчера Гудки Я рос в тени завода И по гудку, как весь район, вставал — Не на работу: я был слишком мал — В те годы было мне четыре года. Но справа, слева, спереди — кругом Ходил гудок. Он прорывался в дом, Отца будя и маму поднимая. А я вставал И шел искать гудок, но за домами Не находил: Ведь я был слишком мал. С тех пор, и до сих пор, и навсегда Вошло в меня: к подъему ли, к обеду Гудят гудки — порядок, не беда, Гудок не вовремя — приносит беды. Не вовремя в тот день гудел гудок, Пронзительней обычного и резче, И в первый раз какой-то странный, вещий Мне на сердце повеял холодок. В дверь постучали, и сосед вошел, И так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. — И присел за стол. И не прибавил ничего другого. Отец вставал, садился, вновь вставал. Мать плакала, склонясь над малышами. А я был мал и что случилось с нами — Не понимал. Поезда Скорые поезда, курьерские поезда. Огненный глаз паровоза — Падающая звезда, Задержанная в падении, Летящая мимо перронов, И многих гудков гудение, И мерный грохот вагонов. На берегу дороги, У самого синего рельса, Зябко поджавши ноги, Мальчик сидел и грелся. Черным дымом грелся, Белым паром мылся, Мылся белым паром, Стремился стать кочегаром. Как это было недавно! Как это все известно! Словно в район недальний, Словно на поезде местном, Еду я в эти годы — Годы пара и дыма И паровозов гордых С бригадами молодыми В белых и черных сорочках, Белых и черных вместе. Еду на этих строчках, Как на подножках ездил. Деревья и мы Я помню квартиры наши холодные И запах беды. И взрослых труды. Мы все были бедные. Не то чтоб голодные, А просто — мало было еды. Всего было мало. Всего не хватало Детям и взрослым того квартала, Где рос я. Где по снегу в школу бежал И в круглые ямы деревья сажал. Мы все были бедные. Но мы не вешали Носов, мокроватых от многих простуд, Гордо, как всадники, ходили пешие Смотреть, как наши деревья растут. Как тополь (по-украински — явор), Как бук (по-украински — бук) Растут, мужают. Становится явью Дело наших собственных рук. Как мы, худые, Как мы, зеленые, Как мы, веселые и обозленные, Не признающие всяческой тьмы, Они тянулись к свету, как мы. А мы называли грядущим будущее (Грядущий день — не завтрашний день) И знали: дел несделанных груды еще Найдутся для нас, советских людей. А мы приучались читать газеты С двенадцати лет, С десяти, С восьми И знали: пять шестых планеты Капитализм, А шестая — мы. Капитализм в нашем детстве выгрыз Поганую дырку, как мышь в хлебу, А все же наш возраст рос, и вырос, И вынес войну На своем горбу. |
