Вопрос был задан таким тоном, что Иван был вынужден неуверенно кивнуть. Но старик, видимо, почувствовал смущение собеседника, деликатно исправил свою ошибку.

— Такую чалму носят те, кто совершил паломничество в Мекку. Когда я устал от суеты, поселился на родине пророка. Много читал. У нас ведь не каждый мулла хорошо Коран знает, а я выучил его наизусть. Когда в Бухару вернулся, встретили меня как святого.

— Приятно, наверное, когда на тебя чуть ли не молятся? — поинтересовался Иван с единственной целью — польстить самолюбию старого человека.

Но старик не принял лести.

— Это только в молодости тешат тщеславие, а сейчас мне хочется одного — покоя, — безразлично отмахнулся он и, потеребив бороду, вздохнул: — К тому же: быть у всех на виду, может быть, и почетно, но иногда опасно.

— Опасно быть уважаемым человеком? — не понял Чучин.

— А вы как думаете? Люди не прощают тех, кто не оправдывает их надежд. Я лечу травами, от многих болезней средства знаю. Лечил и бухарского эмира. Он о своем здоровье очень заботился. Если бы ему показалось, что я плохие советы даю, приказал бы живым в песок закопать. Сейид Алим-хан человек жестокий…

Заметив, что Тахир снова пристально смотрит на шахматистов, Иван спросил:

— Любите шахматы?

— В молодости увлекался, а сейчас все позабыл, зато теперь человеческие лица говорят мне больше, чем шахматные фигуры, Смотрите, как они переживают, и радуются, когда одному удается обыграть другого, — тихо продолжал старик и, улыбнувшись, добавил: — Иногда довольно любопытно следить за игрой, смысла которой не понимаешь.

Иван удивленно взглянул на своего спутника, но ничего не сказал.

Старик замолчал, повернувшись к проходу. Подозрительно щурясь, он с явным неодобрением разглядывал полного коренастого узбека с рябым одутловатым лицом, медленно пробиравшегося в другой конец вагона.

— Шатается тут всякий сброд, того и гляди что-нибудь пропадет, — проворчал старик.

— Вроде бы не похож на жулика, — сказал Чучин, еще раньше приметивший толстяка.

Тахир не ответил, лишь брезгливо скривил тонкие губы.

Рябой споткнулся о какой-то тюк, зло выругался и исчез в тамбуре.

В Бухару прибыли поздно вечером. Как только поезд сбавил ход, в вагон влетел усатый бритоголовый красноармеец и, стараясь перекрыть царивший там гомон, что есть мочи завопил:

— Все, приехали! Дальше поезд не пойдет! Всем выходить!

От этих слов гомон в вагоне стал еще громче, и бритоголовый, безуспешно отбиваясь от наседавшей на него толпы, сменил тон:

— Граждане, будьте настолько сознательны! Не заставляйте вас упрашивать!

— Что случилось? — недоуменно спросил Чучин у Тахира, но тот лишь устало развел руками и закрыл тяжелые морщинистые веки.

Чучин протиснулся к выходу, соскочил с подножки и остановил проходившего мимо железнодорожника с рупором.

— Что происходит?

Железнодорожник устало махнул рукой в сторону вокзального здания, где на стене белело какое-то объявление.

— Читать умеешь? — ответил он вопросом на вопрос.

Объявление, освещенное двумя закопченными керосиновыми лампами, извещало, что сообщение с Новым Чарджуем временно прервано.

— Когда пойдут поезда? — раздраженно, будто железнодорожник был в чем-то виноват, спросил Чучин.

— Кто знает? Басмачи опять орудуют. Завтра-то точно придется по Бухаре гулять. Небось и послезавтра тоже.

Иван растерянно огляделся, соображая, как теперь быть. И в это мгновение услышал за спиной знакомый голос с едва заметным акцентом.

— Вам, наверное, и переночевать негде? Пойдемте ко мне, — любезно улыбаясь, предложил Ивану старик попутчик. Он глубоко вдохнул влажный воздух и добавил:

— Недавно прошел дождь, это добрый знак. Дожди в наших краях бывают нечасто. Пошли?

— Нет, — твердо ответил Чучин, — я переночую в гарнизоне.

— Ну тогда, — не отступал Тахир, — может быть, навестите меня завтра? Поговорим. Отведаете настоящего бухарского плова. Не того, что подают сейчас в чайхане. Там уже давно разучились как следует готовить. Мне, старику, интересно поговорить с человеком, иным не только по национальности. В вас — будущее… Трудно все объяснить… Но всю жизнь я старался понять новых, необыкновенных людей… Истина — в них.

— Спасибо, — смутился Чучин.

Ему не хотелось обижать симпатичного старика, и, в конце концов, он пообещал навестить его, если, конечно, выкроит время.

— Представляю, как обрадуется мой внук, если вы придете, — снова заговорил Тахир. — Он никогда не видел живого летчика. Потом год вспоминать будет. Приходите. Пожалуйста. И ради аллаха — не думайте, будто кто-то будет выпытывать у вас ваши военные тайны. Уясните: мы, на Востоке, прежде всего ценим в человеке личность. Надеюсь, я в вас не ошибся.

На следующее утро Чучин, изнывая от вынужденного безделья, бесцельно бродил по Бухаре. Пыльные лабиринты узких улочек старого города были выбелены солнцем настолько, что приходилось невольно щуриться даже в тени, чтобы защитить глаза от муторного и едкого, как дым, однообразия глинобитных стен и дувалов.

Ближе к центру стало оживленнее. Навстречу Ивану ушастый сонный ишак медленно тянул арбу, лениво поскрипывающую большими колесами, на которой восседал такой же сонный хозяин в выцветшей чалме и пестром стеганом халате. Женщина в черной парандже, легко придерживая на голове тяжелую корзину со снедью, вышла из-за угла дома, но, завидев Чучина, быстро повернула в другую сторону. Двое обнаженных по пояс юношей в шароварах, судя по тону о чем-то громко споря, толкали перед собой тяжелую тележку с глиняными горшками и блюдами.

За поворотом Ивана оглушило разноголосье толпы. Здесь, на центральной площади Регистан, не осталось и следа от того сонного оцепенения, в котором пребывал город. Чучин остановился перед лавкой, вдоль которой на длинной печи дымились, распространяя вокруг аромат горячих специй, котлы с пловом и шурпой. Иван только что плотно позавтракал в гарнизоне, но дразнящий запах зры[1] заставил его невольно проглотить слюну. И тут, неожиданно для себя, он увидел вчерашнего попутчика. Старик выглядел, свежим и бодрым — гордо подняв голову и не обращая внимания на окружающих, он неспешно шествовал через толпу.

Иван уже хотел было окликнуть Тахира, но в это время тот шагнул под натянутый на ивовые жерди навес из камышовой плетенки.

Два человека в одежде дервишей — остроконечных шапках с меховой оторочкой и сшитых из цветных лоскутков халатах, видимо, ждали старика. Они пили чай и по очереди курили чилим. Тахир кивнул им и сел рядом. Лицо одного из дервишей показалось Чучину знакомым.. Он внимательно присмотрелся к нему и узнал. Рябой крепыш, ехавший с ним в одном вагоне!

Явно чем-то обеспокоенный, рябой нервно вертел в руках чашку, сделанную из скорлупы кокосового ореха. Затем швырнул ее на землю и, энергично жестикулируя, начал что-то говорить Тахиру. Чучину показалось, что толстяк сейчас ударит старика. Но Тахир бросил на дервиша властный, полный презрения взгляд и, обронив какую-то фразу, не спеша поднялся. Рябой вдруг как-то сник, а Тахир, не оборачиваясь, вышел из-под навеса и, как и прежде, не спеша направился в сторону мечети, голубой с изумрудным отливом купол которой величественно вырисовывался на фоне безоблачного неба. Рябой толстяк дервиш растерянно смотрел вслед медленно удалявшейся фигуре старика. Затем повернулся к своему спутнику.

И тут кто-то потянул Чучина за рукав.

Перед ним стоял черноволосый парнишка в холщовой курточке без рукавов.

— Дяденька, вам сапоги, нужны? Хорошие. Из мягкой кожи. Выделка отличная. Загляденье.

Иван рассеянно покачал головой.

— Но ведь ваши-то совсем стоптались. У моего дяди лавка здесь рядом, два шага пройти, — не унимался мальчишка. — Совсем дешево отдаст — почти задаром.

Назойливость мальчишки вывела Ивана из задумчивости.

— Говорят тебе — не нужны мне сапоги. Отстань, — повысил он голос.