— Может быть, мы и в самом деле заходим слишком далеко? Например, разве не опасно лишать мулл государственного содержания? Они обозлятся, начнут мутить народ.

— Нет, — твердо сказал Тарзи. — Прогресс остановить нельзя. К переменам нужно приступать решительно. Народ пойдет за нами только в том случае, если поверит, что мы последовательны в своих решениях и не намерены от них отступать. Муллы, которые желают блага своему народу, будут с нами, а поддерживать средствами государственной казны тех, кто привык плести заговоры и интриги, бессмысленно.

— Меня, — сказал Аманулла-хан, — больше беспокоит то, что до сих пор нет никакого ответа на наше письмо вице-королю Индии лорду Челмсфорду.

— Я вас предупреждал, — спокойно возразил Тарзи, — что Челмсфорд не будет торопиться с ответом. Он специально медлит, чтобы проверить нашу решимость.

— Вы всегда все знаете заранее, — испытующе улыбнулся Аманулла-хан. — Скажите, какой же будет ответ?

Тарзи строго посмотрел на него, поправляя ордена на мундире, торжественно произнес:

— Я думаю, лорд Челмсфорд сделает вид, что не понял наших требований. Не может быть, чтобы Британия так просто согласилась с нашей независимостью.

— Значит, — сказал Аманулла-хан, — остается один путь — война.

— Другого выхода нет, — подтвердил министр.

— И вы не боитесь превосходства англичан в численности войск, не говоря уже о качестве вооружения? — спросил эмир.

— У нас нет другого выхода, — повторил Тарзи. — Однако, — тут же добавил он, — не стоит переоценивать и английскую армию. А во-вторых, не следует забывать, что у них нет надежного тыла. В Индии постоянные волнения.

— Мы совершенно одни, — мрачно произнес Аманулла-хан, — помощи ждать неоткуда. Возможно, — испытующе взглянул он на Тарзи, — следует обратиться к Германии? Немцы давно обещали помощь в борьбе с Англией.

— Ни за что на свете, — с жаром возразил министр. — У немцев свои интересы. Их цель — ослабить позиции Англии на Востоке, но сильный Афганистан им тоже не нужен. И тех и других устраивает лишь одно: слабая страна в центре Азии, которую можно эксплуатировать и извлекать свои выгоды. Нет, — продолжал Тарзи уже более спокойно, — англичане на Востоке — явление временное. Рано или поздно их выгонят из Индии, и они потеряют в Азии главную точку опоры. Другое дело — Россия. Она наш сосед навсегда. С ней могут сложиться справедливые и равноправные отношения. К ней мы и должны обратиться. И сделать это немедленно. Я в этом глубоко убежден.

— Как я понимаю, послание уже готово? — спросил эмир.

— Здесь два письма, — Тарзи протянул Аманулле-хану перевязанную алой шелковой лентой папку, — от вашего величества Ленину и мое письмо министру иностранных дел Чичерину.

— Вы уверены, что большевики нас поддержат? — вопросительно поднял бровь эмир.

— Да! — коротко и твердо сказал Тарзи. — Об этом говорит вся их политика. В январе Баркатулла[2] был в Москве, встречался с Лениным. Он говорит, что Ленин горячо сочувствует нашей борьбе за независимость.

— Что ж, будем надеяться, что Баркатулла не ошибся, — задумчиво произнес Аманулла-хан. — Тем более что это — наша единственная надежда.

Он развязал ленту и раскрыв папку, начал читать:

— «Хотя Афганистан по духу и природе своей со времени своего основания и возникновения всегда был сторонником свободы…»

— Где же он? — растерянно озираясь, спросил Чучин, остановившись на пороге длинной комнаты, слабо освещенной двумя медными керосиновыми лампами.

— Да вот, перед вами, — офицер кивнул на невысокого рябого человека, который казался совсем карликом рядом с двумя рослыми гвардейцами. Человек испуганно вглядывался в лица вошедших.

Иван лишь устало махнул рукой.

— Эх вы, арестовали какого-то хлюпика, будь он неладен, а рябого опять упустили…

Переводчик перебросился несколькими фразами с офицером и повернулся к Ивану:

— Он говорит, другого рябого в Мазари-Шарифе не видели. Именно этот сегодня был около караван-сарая. Говорит, из любопытства в ворота заглядывал.

— Скажи, чтобы его отпустили, — расстроенно произнес Иван. — Передай афганцам наши извинения и объясни, что произошла ошибка.

Он повернулся и, виновато взглянув на молчавшего все это время Гоппе, вышел из комнаты…

Вновь неопределенность… Вновь тягостное чувство неизвестно где таящейся опасности и беды, незримо, но неотступно следовавшей по пятам, И еще. Недоверие. Раздражающее, досадное недоверие к тем, кто, возможно, его ни в коей мере не заслуживал. Да и не было в натуре Ивана ни способности, ни желания подозревать и сомневаться в своих же, в тех, кто воевал рядом, плечом к плечу… Но сейчас шла война. Война с подлым, незримым врагом, жестоким и последовательным в ударах, наносимых из-за угла. И с таким врагом Чучин столкнулся впервые.

На следующее утро к Чучину зашел Камал, и они вместе отправились прогуляться по городу. С удивлением для себя Иван заметил, что стал сдержаннее с журналистом. Не то чтобы у него закрались сомнения в искренности Камала, скорее он больше стал сомневаться в самом себе. К тому же опять мелькнула тень рябого. Предостережения Тегера тоже сыграли свою роль. Иван вслушивался в каждое слово Камала, однако удивительная откровенность журналиста совершенно обезоруживала его.

Камал рассказывал об обычаях своего народа, о тяжелом труде крестьян, единственным орудием у которых оставался примитивный дедовский кетмень. Они даже зашли на шелкопрядильную фабрику, где вряд ли что-либо менялось в последние двести лет.

— Нравится тебе у нас? — спросил Камал, и, заметив, что Иван медлит с ответом, добавил: — Люди у нас живут, конечно, бедно и убого, но сейчас многое делается для того, чтобы улучшить их положение.

— Мне не нравятся ваши улицы, — откровенно признался Чучин. — Уныло очень. Все жилища одинаковые. Стены глухие, без окон. Не поймешь, где кончается один двор и начинается другой.

— Так уж веками сложилось, — развел руками журналист. — Даже богатые люди не украшают своих домов снаружи. Зато внутри уютно. У нас говорят: «Взгляд разрушает дома».

— Не понял, — глянул на Камала Иван.

— Все просто, — улыбнулся журналист. — Люди хотят избежать чужой зависти и злобы.

— Главное, значит, от своего соседа спрятаться? Нет, такая жизнь не по мне! Я последнюю избу в вологодской деревне на такой дом не променяю. Честному человеку незачем от других таиться.

Шли молча, Иван ощущал неловкость. Он чувствовал, что говорил слишком резко, и не знал, как загладить свою оплошность.

— Смотри! — вдруг остановил его Камал и показал на ребят, веселой гурьбой следовавших за худощавым юношей с коротко подстриженными аккуратными усиками. — Это школьники. Аманулла-хан приказал всех обучать грамоте. А вот этих чиновников видишь? — показал он на молодых людей в европейских спортивных костюмах, проезжавших мимо на лошадях. — Знаешь, куда они направляются?

Чучин пожал плечами.

— Тут недалеко футбольное поле оборудовали, — с довольным видом объяснил Камал. — Нет, что ни говори, а у нас перемен много. Вот, скажем, в учреждениях столы и стулья появились. Тебе это, может быть, покажется смешно, а для нас — целое событие.

Они свернули на шумную базарную улицу и сразу оказались в центре гомонящей толпы. Иван хотел снова повернуть в какой-нибудь тихий переулок, но застыл на месте, пораженный неожиданным зрелищем.

— Что это? — вырвалось у него.

Высокий грузный человек стоял под лучами палящего солнца, прижавшись головой к столбу. Лицо его было белым как полотно, одежда взмокла от пота. Чучин не сразу понял, что означала такая странная поза. И вдруг увидел: ухо человека прибито гвоздем к столбу.

Иван почувствовал, как кровь ударила в виски и пересохло во рту. Первым желанием было броситься на помощь, что-то предпринять, но что?