Курсанты интересовались не только авиацией. Они хотели больше узнать и о Советской России. После занятий Иван часами рассказывал им о жизни в его родных северных краях, о Петербурге, о гражданской войне, о зверствах басмачей, многие из которых еще укрывались на территории Афганистана.

— Скоро с басмачами будет покончено, — горячо уверяли Чучина курсанты. — Они теперь в открытую действовать не могут, а скрываться им становится все сложнее.

Несколько раз в школу приходил Камал. Он присутствовал на занятиях, внимательно слушал все, о чем говорил Иван, и делал записи в своем блокноте.

— Может быть, ты тоже решил стать летчиком? — как-то спросил у него Чучин.

— У меня пока на земле дел хватает, — отшутился журналист, — но ты помни свое обещание: когда тренировочные полеты начнутся, меня первого поднимешь в воздух.

Стражники с позолоченными жезлами вытянулись в струнку. Не обращая на них внимания, оба посетителя прошли мимо и направились прямо в кабинет Махмуд-бека Тарзи. Министр уже ждал. Он поднялся навстречу, поздоровался с каждым за руку.

— Вы знаете, зачем я просил вас зайти ко мне? — спросил Тарзи.

— Мы всегда к вашим услугам, — в один голос ответили оба.

— Вы были в караване, доставившем в Кабул самолеты. Почти три месяца вы находились бок о бок с русскими. Вы общались с ними каждый день, беседовали, присматривались. Вы оба люди проницательные и наблюдательные и понимаете, что нам очень важно знать как можно больше о русских и их намерениях. Словом, мне хотелось бы, чтобы вы высказали свое мнение.

Наступило молчание.

— Вам, Фарух, было поручено охранять караван, — обратился Тарзи к офицеру. — Что вы можете сказать?

— Я выполнил поручение так, как следует исполнять приказы эмира, — вытянулся в струнку офицер. Он кивнул в сторону Камала и продолжил: — Вот свидетель того, что меня нельзя обвинить в недостаточном усердии. Но… в отношении русских летчиков… — офицер запнулся.

— Говорите прямо все, что думаете, — подбодрил его Тарзи, — для того я и пригласил вас.

— Хорошо, — сказал офицер, — я буду откровенен, даже рискуя навлечь на себя ваше неудовольствие. Многое мне не понравилось у русских, хотя они и гости эмира.

— Что, например? — оживился министр.

— Мне не нравится, — сказал офицер, — что у русских дженераль-саибы держат себя слишком просто. С обычными крестьянами они говорят как с равными, в караван-сараях вели себя как рядовые постояльцы.

— Может быть, Фарух, — с ноткой иронии спросил Тарзи, — вы не одобряете идеи организовать летную школу?

— Не мне, — ответил офицер, — судить о решениях, принятых эмиром, но русские будут учить наших курсантов, и плохо, если они окажут дурное влияние.

— Боюсь, вы не правы, — вмешался в разговор Камал. — Вы помните — после победы над англичанами генерал Надир-хан вернулся в Кабул как простой солдат. И кажется, никто его за это не упрекал.

— Генералу Надир-хану, — строго сказал офицер, — никогда не пришла бы в голову мысль общаться с хазарейцами как со своими приятелями.

— Но ведь Аманулла-хан объявил о равенстве всех наций! — воскликнул Камал.

— Я не против равенства, — парировал Фарух, — но необходимо сохранять еще и достоинство.

Камал молчал.

— Может быть, мои взгляды устарели, — высокомерно продолжал офицер, — но я всю жизнь провел в армии и не привык к тому, чтобы солдаты были в приятельских отношениях со своим начальством. Мне кажется, это непорядок.

Журналист посмотрел на офицера, потом на внимательно слушавшего Тарзи и сказал:

— А мне русские очень понравились. Когда я увидел, как они вели себя во время песчаной бури, понял, что на них можно положиться. Даже наши ко всему привыкшие погонщики и те еле ноги передвигали, а русские не о себе думали, не о том, как свою жизнь спасти, а о самолетах; о самолетах, которые они не для себя — для нас везли.

— Это правда, — подтвердил офицер, — они смелые люди. И во время землетрясения не испугались. Но что хотите со мной делайте, а я не могу смириться с тем, что они неверующие и что у них женщины ходят без паранджи.

— Среди них лишь одна женщина, — сказал Камал, — и они все относятся к ней с уважением.

— Слишком большое уважение! — подчеркнуто сдержанно ответил офицер. — Я чуть сквозь землю от стыда не провалился, когда первый раз наблюдал, как она беседовала с их дженераль-саибом. Никакого почтения. Как с равным себе.

Камал не сдержал улыбки.

— А улыбаетесь вы напрасно, — холодно сказал офицер. — Неужели вы хотите, — спросил он у Камала, — чтобы ваша жена или сестра ходила у всех на виду с непокрытым лицом, да еще вмешивалась в мужские дела?

— Так происходит во всей Европе, — спокойно возразил журналист.

— То в Европе, — раздражаясь, сказал офицер, — но мы, слава аллаху, находимся в своей стране. Зачем же нам дурные обычаи перенимать? Будь моя воля, я бы ни одного европейца в Афганистан не впустил.

— Ладно, — остановил его Махмуд-бек Тарзи, — мы уклонились от темы.

— Вы просили меня высказать свое мнение, — простодушно ответил офицер, — и я высказал все начистоту.

— Тогда, Фарух, скажите мне прямо — существует ли сейчас какая-либо реальная угроза безопасности русских?

Офицер задумался.

— Видите ли, — сказал он после небольшой паузы, — мы еще не выяснили, кто пытался поджечь самолеты. У нас в руках оказались лишь мелкие исполнители, которые мало что знают. Я подозреваю — это происки англичан. И если это действительно так, они не успокоятся.

— Вы считаете, что их цель сорвать работу летной школы? — спросил Тарзи.

— Без всякого сомнения.

— Вам нужна помощь, Фарух?

— Нет, — твердо ответил офицер, — можете не беспокоиться. Мы сами примем все необходимые меры.

— А теперь последнее, — сказал Махмуд-бек Тарзи и положил на стол пачку фотографий. — Вот, — сказал он, — посмотрите внимательно.

Офицер взглянул на открытки и с отвращением закрыл глаза. Камал взял одну в руки и довольно долго изучал ее.

— Эти фотографии, — сказал Тарзи, — появились именно в тех рабатах, где останавливался ваш караван. Я хочу знать ваше мнение, могли ли русские распространить их.

— Кто знает, — уклончиво протянул офицер.

— Ни в коем случае, — твердо ответил журналист.

Махмуд-бек Тарзи посмотрел сначала на одного, потом на другого. Затем встал и, коротко поблагодарив обоих, попрощался.

Камал давно приглашал Чучина к себе в гости, но тот все никак не мог выкроить время для визита. Наконец они условились, что Иван придет к обеду в среду, как только кончатся занятия в школе.

Иван шел к Камалу по обсаженной серебристыми тополями мостовой, рядом с которой бежали ручейки с прохладной и чистой горной водой. Сначала улица была почти безлюдной. Только изредка появлялись афганки в своих длинных балахонах и с тщательно закрытыми лицами.

С любопытством погружался Чучин в городской лабиринт, за каждым поворотом которого ему открывалась чужая, лишь на первый взгляд понятная жизнь. Новый город был для него, как новый собеседник — со своим характером, темпераментом, привычками. Но особенно он любил всматриваться в лица прохожих, стараясь представить себе, куда человек спешит и чем озабочен.

На перекрестке стоял рослый полицейский в малиновой феске, ярко-красном мундире и стоптанных туфлях, надетых прямо на босу ногу. Он был полон достоинства и сознания важности своей миссии. Бойко жестикулируя, указывал путь автомобилям, переносчикам тяжестей.

— Хаша! Хаша! — кричали погонщики верблюдов.

— Хабардар! Хабардар! — восклицал возница со своей легкой, на двух больших колесах коляски, запряженной тощим иноходцем.

Со звонким топотом кованых сапог проходила через перекресток воинская колонна. Впереди нее торжественно выступал небольшой оркестр из шотландских волынок и оглушительно грохотавшего турецкого барабана.