Высказанные в эпитафии слова о добродетели умершего, его славе и заслугах, о скорби, памяти и печали о нем близких были обращены прежде всего к его согражданам. Сам обычай составления пространных эпитафий корнями уходит в прошлое и связан с принципами полисной морали. Если вспомнить, что некрополи с такими надписями, памятниками и скульптурой устраивались в древности вдоль расходящихся от города дорог, так что всякий входивший в город и выходивший из него мог прочесть начертанные там стихи, обращенные к путнику, то становится очевидным, сколь большое моральное и дидактическое значение имело для древних это своеобразное общение живых с теми, кто совсем недавно отправлял городские магистратуры, исполнял жреческие обязанности или был ветераном.
Эпитафии, в которых перечисляются гражданские и моральные добродетели, дают представление о, так сказать, среднем типе гражданина, конечно, с поправкой на общую направленность эпитафий — говорить об умерших только хорошее. Эпитафии отражают его культуру, интеллект, вкусы и грамотность. В то же время они говорят о его социальном статусе и обеспеченности. Как пышные похороны, так и большой памятник и длинная эпитафия имели престижное значение. Именно поэтому отпущенники так часто сообщают в эпитафиях о длине гробницы и ее ширине, сопровождая эти сведения заклятием и обещанием неминуемой кары тем, кто потревожит их погребения или причинит им какой-либо ущерб. Такая эпитафия публично свидетельствовала, что погребено не какое-то лицо без роду и племени, но гражданин города, у которого есть триба, свои собственные отпущенники и отпущенницы. Упоминания о том, что та или иная гробница предназначена и для отпущенников умершего и их потомков, присутствует едва ли не исключительно в эпитафиях отпущенников. Отпущенник был горд и доволен, что у него теперь своя «фамилия» и почти что родовая гробница. Марциал (XI, 12) верно подметил жгучее желание отпущенников иметь своих предков: «пусть хоть семи сыновей, Зоил, тебе право дается,/лишь бы тебе никаких предков никто не давал»[294].
Эпитафии из дунайских провинций далеко не совершенны как в отношении стихотворного размера, так и в смысле глубины и изящества выраженных в них чувств. Их составителями во многих случаях мы можем считать самих заказчиков, обнаруживающих некоторую начитанность в греческой и латинской поэзии. Некоторые же эпитафии, совершенно очевидно, были сочинены провинциальными поэтами. Один из таких поэтов по имени Луп оставил несколько эпитафий в городах на лимесе Нижней Паннонии. Скорее всего, он работал при мастерской в канабе военной крепости Ульцизия (Ulcisia castra) (совр. Сентендре), откуда происходит одна из сочиненных им эпитафий[295]. Эпитафия Лупа из Аквинка — самая прекрасная из паннонских метрических надгробий. Начальные буквы ее строк образуют акростих: Lupus fecit. Эпитафия принадлежит Квинту Элию Аполлонию, воину Новой Тысячной Сирийской когорты лучников, прослужившему три года и умершему в 20 лет. Надгробие поставили мать — Элия Марция и сестра — Элия Аполлония. Эпитафия проникнута эпикурейскими мотивами, и ее сочинитель обнаруживает знакомство с римской литературой. В прозаическом переводе она звучит так: «Быстротекущая, ускользающая, хрупкая, хорошая иль плохая, обманчивая и ненадежная жизнь человеку дана не по точной линейке мела. Висишь ты среди превратностей судьбы на тонкой нити. Живи же, смертный, пока дают тебе время Парки! Земледелец ли ты, горожанин, воин или моряк, люби цветы Венеры, срывай счастливые плоды Вакха и Цереры и пользуйся щедрыми и плодотворными дарами Минервы. Веди жизнь чистую с ясным умом и когда ты мальчик или юноша, и когда ты муж или отягощенный годами старик. И тогда в могиле ты не будешь забыт всевышними»[296].
Такая эпитафия, видимо, пользовалась большой популярностью среди военных и их семей, так как в Ульцизии также был найден памятник с совершенно аналогичным текстом. Следовательно, даже столь поэтическая эпитафия не сочинялась специально для одного конкретного случая, но входила в круг расхожих тем, которые заказчик мог выбрать из предлагавшихся ему образцов. Возможно, поэту Лупу принадлежит эпитафия уже упоминавшейся Элии Сабины[297].
Эпитафия I в. из Карнунта принадлежит рабыне-служанке Примигении. Ее господин, Гай Петроний, поставил надгробие со следующими стихами: «Кто б ты ни шел, чужестранец, а имя мое ты прочти. Взгляни, сколь сожаления достойна я своей смертью. Едва исполнилось мне дважды по десять лет, как вдруг, несчастную меня похитила смерть и несправедливая богиня. Счастливы те девы, кому был дан более долгий удел, ибо жизнь свою провели они, меньше утратив. Я же, к несчастью, не знала нежных речей своего возраста и не сорвала цветов со своей чистоты. Путник, желаю тебе долгой и счастливой жизни, мне же ты попроси легкой и мягкой земли»[298].
Провинциальные эпитафии часто рисуют женский образ с чертами старинных добродетелей римской матроны: умершая была верной женой и жила в согласии с мужем, была честной и нравственной женщиной и за то была любима мужем; она не чуждалась труда, пряла шерсть и даже сама кормила грудью своих детей. Этот идеал римской матроны, хорошо известный для Республики, сохраняет свою привлекательность и морально-дидактическое значение в провинциальных городах времени Империи. Иногда в эпитафиях умершая так и называется — matrona. И во многих случаях такой матроной оказывается жена легионера, как в надгробной надписи из Аквинка: «Здесь покоюсь я, матрона, из рода и по имени Ветурия, жена Фортуната, родившаяся от отца Ветурия. Трижды по девять лет прожила я и дважды по восемь лет в браке[299]. Знала я одного мужа и с ним одним заключила брачный союз. Родив шестерых детей только одного оставляю после себя. Тит Юлий Фортунат, центурион Верного и Преданного II Вспомогательного легиона, поставил этот памятник своей благочестивой жене» (CIL, III, 3572). Те же добродетели отличают Аврелию Сабину и Аврелию Марцеллину, эпитафии которых, скорее всего, были сочинены поэтом Лупом (CIL, III, 3351; 3397). И та и другая были несравненной скромности и благочестия.
Как показывают изображения женщин на надгробиях из дунайских провинций, этими матронами нередко были местные уроженки, женщины из кельтских и иллирийских племен. Изображения женщин Норика и Паннонии, известные по надгробным рельефам и скульптуре, а также инвентарь погребений — единственное для империи I–II вв. свидетельство, дающее представление об одежде местных женщин из кельтских и иллирийских племен[300]. Женщины и девушки Норика носили длинные, спускающиеся до ног платья в крупную складку, поверх которого надевалось платье без рукавов, несколько короче нижнего платья, из тяжелой материи; это верхнее платье имеет менее глубокие складки. По-видимому, нижнее платье в крупную глубокую складку представляло собой нижнюю юбку. Верхнее платье типа кимоно скреплялось на плечах крупными фибулами, известными в литературе как фибулы норическо-паннонского типа. На плечах платье было обшито каймой; руки оставались открытыми. Платье подпоясывалось широким поясом, спускавшимся вниз длинными лентами с металлической обкладкой на концах, обувь была, скорее всего, войлочная. Женщины носили на плечах платок, свернутый по диагонали и завязанный на груди узлом; у девушек платок свернут в виде салфетки и перекинут через плечо. Женщины изображены с браслетами, брошами и шейной цепью; девушки не имеют украшений; в руках они держат круглое зеркало, веер или зонтик, ларчик, предметы туалета или домашнего обихода. Платье девушек подпоясано тонким шнурком. И девушки, и женщины, как правило, изображены вполоборота, нередко стоя, с коротко причесанными волосами. Паннонские женщины и девушки I–II вв. часто изображены с платком на голове, концы которого спускаются на плечи; платок надет или поверх берета, или под ним носили колпак в виде тюрбана.
