Распространение культа Сильвана говорит о возросшем в III в. значении местного сельского населения городских территорий и сел как в жизни городов, так особенно в римских войсках. В III в. получает широкое распространение почитание гениев и безымянных богов: эти боги — младшие (dii minores), «безымянные» и «остальные» (dii ceteres), т. е. не вошедшие в римский пантеон, боги отеческие, возвращающие и охраняющие (dii conservatrices, dii reduces patrii), как они именуются в надписях. К ним обращаются с мольбами о защите отдельного человека, легиона, центурии, города, а подчас и всей провинции. В подавляющем большинстве случаев такие алтари ставились военными.
К богам кельтских и иллирийских племен обращаются высшие римские офицеры и даже императоры. Септимий Север вопрошал паннонских авгуров об исходе своей битвы с Клодием Альбином в Галлии, и те предсказали ему победу. Этими авгурами были жрецы кельтских богов племени эрависков[272]. К богиням-матерям паннонских и далматских племен взывал накануне этого сражения военный трибун Первого легиона Минервы Тиберий Клавдий Помпейян, сын известного полководца и сподвижника Марка Аврелия — Тиберия Клавдия Помпея на. Этот высший офицер римской армии поставил посвящение Матронам-Ауфаниям и Матерям паннонцев и далматов (Aufanis Matronis et Matribus Pannoniorum et Delmatarum) за здоровье Септимия Севера и правящей династии (CIL, III, 1766). Сфера действия этих племенных богинь-матерей паннонцев и далматов оказывается весьма широкой, если накануне решающей битвы дунайского войска с легионами Галлии и Британии к ним обратился воинский трибун Первого легиона Минервы, стоявшего в Бонне и включенного теперь в состав экспедиционной армии Септимия Севера.
Не исключено, что на основе каких-то местных традиций религиозной жизни, а также под влиянием восточных культов на Дунае в III в. возникло и получило широкое распространение конное божество, известное в науке как «Дунайский всадник»[273]. Расцвет его культа приходится на последние годы III в. В культе «Дунайского всадника» нашли свое ярчайшее проявление суеверие и мистицизм. Раскопками не обнаружено до сих пор ни одного святилища «Дунайского всадника», ни одной надписи. Все свидетельства, представляющие собой пластинки с изображением символов культа, анэпиграфны. Суть религии «Дунайского всадника» пока неясна. Его главными почитателями были военные, и пластинки происходят главным образом из Дакии, Паннонии и Верхней Мезии. На этих пластинках из свинца или мрамора был представлен усложненный набор различных богов и символов: в центре изображалась какая-то богиня, как полагают, Кибела, по обеим сторонам от нее — конные воины, сокрушающие врага; внизу — сцена пиршества и юноша, отождествляемый с Диоскурами или Кабирами, а также мистическая сцена заклания барана. Изображалась также змея и сосуд для магических действий. Над всей этой сценой возвышалось Солнце с короной в лучах, шествующее в триумфальной процессии на колеснице с четверкой лошадей. Все изображение обрамлено аркой с колоннами.
Пластинки «Дунайского всадника» были, скорее всего, амулетами. Они принадлежат, в сущности, к той группе памятников религиозной жизни, которая открывается нам в известных «табличках проклятия». Подобные таблички происходят и из дунайских провинций и на их характеристике мы остановимся ниже. «Дунайский всадник» возник в среде паннонской армии[274]. Его широкая популярность в армии в конце III в. является свидетельством распространения в это время народных верований, которым могли быть не чужды и сами иллирийские императоры. Известно, например, что мать императора Аврелиана была жрицей храма Солнца в родном поселке императора (SHA. Aurel., 4, 2–3; 5, 5), а император Галерий, по сообщению Лактанция, всю жизнь боялся и чтил каких-то горных духов своих родных мест (Lact. De mart, persecut., И, 1–2; Aur. Vict. Epit. de Caes., XL., 15–16).
Местные верования и традиции продолжали жить и в армии, и в среде аристократии кельто-иллирийских племен вплоть до III в. Надгробные памятники второй половины I в. — первой половины II в., происходящие с территории племени эрависков, о которых уже упоминалось, содержат изображения астральных символов — звезд, Солнца, Луны[275], свидетельствующие о том, что в местной среде было распространено почитание Солнца и Луны. Недавние раскопки на территории бывшей римской Паннонии (в Салачка, комитат Толпа) обнаружили серебряные предметы, относящиеся к одежде и украшениям жрицы культа Солнца и Луны (ARP, р. 178–179). В правление Филиппа Араба, когда Нижнедунайские провинции испытывали сильное давление готов и карпов, Флавий Питиан Август, романизированный эрависк, предки которого получили римское гражданство уже в I в., посвятил алтарь кельтскому божеству Юпитеру Тевтату за здоровье и благополучие императора и правящей династии, а также на благо общины эрависков (CIL, III, 10418).
Эта культовая деятельность, связанная с местными религиозными верованиями и традициями, отмечена и на сельских территориях городов, и в самих городах. В Бригеционе в III в. почиталось кельтское божество Гран, ассоциировавшееся в римский период с Аполлоном. Августал в Бригеционе — Квинт Ульпий Феликс, оставивший здесь несколько надписей (CIL, III, 10972; 11042; RIU, II, 337, 503), отремонтировал па свои средства храм этого бога. Этот Квинт Ульпий Феликс был cultor loci eius. Очевидно, помимо обязанностей августала, он исполнял и какую-то другую жреческую должность, связанную с почитанием Аполлона Грана. Культовые обязанности он совмещал с обязанностями префекта в ремесленной коллегии портных, подарив этой коллегии в 220 г. здание для собраний коллегиатов. Он завещал коллегии деньги на празднование розалий, дня поминовения усопших, построил на свои средства в Бригеционе в 211 г. портик и подарил его коллегии для устройства пиров и прогулок.
Эти и другие подобные данные говорят о том, что в тех провинциальных городах, где племенная община оказывалась приписана к городу или инкорпорирована в его состав, эта община становилась равноправным участником его религиозной и культурно-идеологической жизни. Представители знати с правом римского гражданства могли быть в этом городе магистратами, патронами ремесленных коллегий, на них лежали материальные и моральные обязанности в пользу всей общины граждан. Воздействие города в этом случае на сельское население было самым непосредственным, тем более что проживавший в селе, находившемся на территории города, как известно, считался гражданином этого города (Dig., 50, 1, 30).
Культура и образованность римского провинциального общества, а также его этика и в известной мере интеллектуальная жизнь вообще находят отражение в такой группе памятников, как эпитафии. Они, в частности, свидетельствуют, что в провинциальных городах были представители профессий, которые древние относили к «свободным искусствам». Различали artes liberales и artes illiberales — последние связывались преимущественно с физической деятельностью человека и потому считались занятием рабским. Artes liberales определялись как такие занятия, которые достойны свободного человека, а потому их называли liberalia studia (Sen. Ер. ad Luc, 88, 2, 20). Для занятия такими науками требовался status libertatis. Римское право относило к «свободным искусствам» риторику, грамматику и геометрию[276]. В период Империи, во всяком случае начиная со времени Веспасиана, лица подобных профессий освобождались от городских повинностей. К ним относились грамматики и ораторы, врачи и философы (Dig., 50, 4, 18, 29). Наместнику провинции вменялось в обязанность следить за тем, чтобы преподаватели риторики, грамматики и геометрии получали за свой труд плату (Dig., 50, 13, 1).
