Борис заплыл далеко. Много дальше, чем обычно. Не заметил лодки, которая бесшумно приблизилась к нему. Коричневый парень с яркими белками глаз требовал с него штраф за нарушение порядка. Борис пытался отшутиться:

— Подожди до завтра. Надену трусы с карманами.

А коричневый парень в тон:

— Не утруждайся. Я доставлю тебя на своей лодке и незамедлительно — к твоим брючным карманам или же в милицию. Выбирай, что больше понравится.

Что оставалось делать? Борис залез в лодку, торжественно причалил к берегу, где уже было полным-полно курортников. Борису казалось, что все смотрят, как он роется, мокрый, в карманах своих полотняных брюк в поисках мелочи, чтобы откупиться от коричневого парня. А тот еще подтрунивал: «Счастливого плаванья, до встречи на том же месте!»

— Купаться пойдем?

Борис резко обернулся. Рядом стояла девушка, которая спозаранку прогуливалась по берегу моря. Он ее сразу узнал, хоть лица ее прежде не видел и волосы теперь были собраны под розовую резиновую шапочку, тесно охватывающую голову. Борис узнал девушку по фигуре, по отличающей ее хрупкой гибкости. Он изумленно уставился на незнакомку: неужели она обращается к нему? Но тут же убедился в своей ошибке.

— Конечно, моя дорогая, — с готовностью отозвалась пожилая женщина. — Как же иначе? Только с вами. Без вас я пропала.

Борис сгреб свое полотенце и одежду и ринулся к зеленой будке у парапета. Под недоумевающими взглядами нескольких женщин, дожидавшихся там своей очереди, Борис смешался и бросился в другую сторону.

С тех пор он спешил на пляж еще раньше, чтобы увидеть девушку (он уже знал, что ее зовут Диной), которая каждое утро ходит босиком по берегу моря — лицо закинуто к солнцу, волосы отброшены назад. Ему ни разу не пришло в голову, что, может, и она торопится прийти на море раньше всех, чтобы увидеть его. Точно также он ни разу не усомнился в ее высоком росте, хотя давно мог заметить, что она едва достает ему до плеча. Дина была среднего роста, но Борис все видел ее тянущимся кверху стебельком, который внезапно отпочковался у него на глазах — тоненький и нежный.

Изо дня в день Борис наблюдал, как Дина помогала войти в воду слегка прихрамывающей пожилой женщине, как, держа ее за обе руки, плескалась рядом с ней, заливаясь смехом. Потом, проводив свою подопечную на берег, вбегала в воду, упруго выбрасывала вперед тонкие руки, и вот уже ее розовая шапочка едва различима… Как легко Дина сходилась с людьми: одному что-то скажет, другому улыбнется. Будто с каждым ее связывали невидимые нити, с каждым — только не с ним.

Понемногу он стал разделять с Диной опеку над хромающей женщиной. Заранее готовил для нее лежак рядом со своим, заводил с ней длинные беседы. Однако Дины все это будто и не касалось. Не желала его замечать — и все тут. Едва склоняла голову на его приветствие.

Однажды Борис набрался храбрости и поплыл рядом с Диной, бок о бок. Даже осмелился заговорить с нею. Что он ей тогда говорил? Какую-нибудь ерунду, конечно. Он помнит только острое ощущение неловкости от собственных слов. И что проку навязываться девушке, которой он с первого взгляда внушил антипатию к своей особе? На этот счет у него не было сомнений. И все же он продолжал сыпать словами. Как ни было совестно, но отстать от нее он не мог себя принудить. Дина отвечала ему односложно, хотя и вежливо. Ни разу не повернув головы.

Диночка, Дина…

12 декабря 1944

Дорогой Борис!

Значит, ты получил официальное извещение, что твою маму и Дину задержали в деревне. Не иначе кто-нибудь выдал. Ты в этом сомневаешься, И я бы хотела сомневаться. Ты перебираешь в памяти наших ближайших соседей, и все они кажутся тебе вне подозрений. Исключение — только Иван Зубов, он один способен на такое. Во что бы то ни стало ты хочешь дознаться, злой случай погубил Дину и маму или же их предали.

Борис, дорогой, ты был моим учеником. Ты, конечно, помнишь: стоило ученику посмотреть мне прямо в глаза, чтобы я поверила ему. Сейчас я сама себя не узнаю — будто меня подменили. Теперь я совсем другая. Гитлеровцы отравили мне душу. Вовсе не каждому я могу поверить на слово. Подозрения не дают мне спать по ночам. Кого я подозреваю? Да никого в отдельности, но бывает, что и всякого. Как жить с этим?

Если бы я была уверена, что здесь приложил руку Иван Зубов… Тогда, как это ни прискорбно, мне бы оставалось только вместе с тобой оплакивать Динину молодую жизнь. Конечно, предположение о Зубове напрашивается само собой. Он достаточно «зарекомендовал» себя. Но будь замешан в этом Иван Зубов, он бы сразу, по живому следу, привел полицаев также и к нам. Иначе быть не могло. Кому-кому, а ему-то отлично было известно, как тесно связаны и спаяны наши семьи. А история с Дусей.

Тебе, разумеется, было невдомек, по какой причине живет у нас падчерица Зубова? Но сам-то Зубов крепко держал в памяти тех, у кого Дуся искала защиты от его отнюдь не отеческих притязаний. Кстати, Дуся в 43-м году сбежала из дома Зубова. Куда — не знаю. Но это не имеет отношения к делу. Говорю все к тому, что, если бы Дина попала в руки к Зубову, он бы и меня и Леонида стер в порошок.

Правда, меня вызывали. Расспрашивали — представь, вполне вежливо, — не встречала ли я в последнее время кого-нибудь из соседей, живших в доме № 4. Я, естественно, прикинулась, что удивлена этим вопросом. Ведь соседи из дома 4 — евреи! Где же я могла их видеть, если их давно куда-то отправили. Тогда передо мной раскрыли карты: Дина Гурвич у них в руках, и они все равно дознаются, кто прятал ее до сих пор. Для меня же будет лучше, если я помогу им найти виновных. Меня вызывали дважды. Леонид об этом знал. Я ведь должна была его предупредить, чтобы у нас не возникло расхождений, если примутся и за него. Он и в самом деле не избежал этого. И обошлись с ним суровее, чем со мной, — задержали на целые сутки. Но потом нас обоих оставили в покое. Нет, это не Зубов. Если бы его рук дело, мне бы теперь было не до писем. Впрочем, он или не он — мы уже этого никогда не узнаем. Его нашли мертвым. Говорят, застрелил его немецкий офицер, к которому Зубов приставал, чтобы тот взял его с собой в Германию.

Я встречаюсь со своими соседями, разговариваю с ними, я знаю их десятки лет. И не могу сладить с собой, и чувствую свою вину перед ними, потому что невольно ищу в их лицах то, чего в них, вернее всего, нет. Столько лет бок о бок… Как же мне думать худое о ком-нибудь из них? Тот, кого я подозреваю, не более чем Некто. Без лица. Эта его безликость, отсутствие реальных черт сводит меня с ума.

Извини, мой дорогой, что я ни с того ни с сего разболталась о собственной персоне. Какое я имею право омрачать твою жизнь своими бессмысленными терзаниями? Тебе и так хватает. Мало ли какие горести могут одолевать старую женщину в наше нелегкое время. Я только хочу тебе сказать: ни на минуту я не теряла уверенности в том, что Дина не проронит ни словечка, таящего угрозу для ее друзей. Тебе, наверно, покажется странным, если я скажу, что натура Дины полнее всего раскрывалась передо мной в тех случаях, когда она внезапно бунтовала против меня. Не припомню, чтобы я обиделась на нее, хотя, не скрою, порой Дина причиняла мне боль. Я знала, что она бывает жестока из боязни, чтобы со мной не случилось недоброе. По годам она годилась мне в дочери, но я почитала ее как старшую. Дина не была сломлена. Может, потому и случилось несчастье, что Дина не терпела жалости к себе. Один бог знает, как я старалась щадить ее достоинство.

Смешно… Я рассказываю тебе, какой была твоя Дина. Но мне кажется, я имею на это право. С тобой-то она была в хорошие времена! Самое трудное, что ей пришлось перенести, когда вы были вместе, это, наверно, роды. Но это ведь были муки счастья. А я ее видела.

С наилучшими пожеланиями,

Е. Ч.

…Она гладила пальцами его щеки и тихо смеялась:

— Думаешь, я тебя раньше не знала? Каждый день видела, как ты проходишь мимо. А ты… Гляжу тебе в спину и колдую про себя: «Оглянись, оглянись, посмотри на меня, ну хоть разок…» А ты ноль внимания. Тебе и дела нет до деревянного крылечка, на котором я стою, тебе и дела нет до заклинаний какой-то пигалицы с ногами длинными, как у цапли…