— Каждому свое…
— Свое. Гм… А может, я не хуже вашего сумею по покойникам-то читать… Может, я внутри-то самый покаянный человек? А только, с мальчонок еще не к тому приставлен.
Тонкие губы монашенки кривятся в усмешку:
— А коли так, — вы и шли бы в обитель. Никогда не поздно. О-хо-хо… Пустословие одно. Прости вас Господи!.. Пойду-ка я к болящему…
IV
В спаленке Никанора Демидовича тесно и душно, но светло. Все стены до потолка увешаны образами. Старые темные лики угодников глядят из тяжелых киотов, из-под кованых, золоченых окладов. И перед каждой иконой горит по лампадке. Среди них есть и неугасимые. Наблюдает за ними старая Мироновна, утром и на ночь оправляет их, подливает масла, снимает нагар и кладет перед ними земные поклоны. Ей одной доверил Никанор Демидович свою «часовенку», и нет сюда доступа никому, ни кухарке, ни Фене.
Два старых темно-красных комода прижались в угол около кровати, гордо выпятив свои круглые животы. Один из комодов с секретными замками и с колокольчиками внутри. Весело звенят они, когда выдвигаются глубокие ящики, и весело становится хозяину: доверху набиты ящики разноцветными бумагами, большими и поменьше, то мягкими, то хрустящими. Часто, затворившись в своей «часовенке», Никанор Демидович берет длинные ржавые ножницы и отрезает от бумаг купоны… Синие, зеленые и розовые цветочки на дереве земного благополучия. Собирает он жатву свою, посеянную за долгую жизнь и политую слезами, своими и чужими.
Но, вот, уже вторая неделя идет, как бездействуют ножницы Никанора Демидовича. Лежит он сейчас без движения, длинный и желтый. Еще суровее лицо, еще строже, чем всегда, сдвинуты косматые брови.
Тихо дремлет Никанор Демидович, не хрипит уже, да, кажется, и не дышит. Снится ему последний сон, но уже не расскажет он его поутру старой Мироновне… А та уже стоит на пороге его спаленки, и из-за ее плеча глядят на хозяина острые глазки Матвея Григорьича.
— Кажись, уснул, — шепчет Мироновна.
Матвей Григорьич шагнул вперед, наклонился, над кроватью, послушал, потрогал хозяйскую руку и обернулся к Мироновне:
— Шабаш!.. — сказал он. — Преставился. Царствие небесное…
Трижды перекрестился на иконы, опустился на колени и тихонько стукнул лбом в зеленый коврик у кровати.
— Ну-с? — спросил он, вставая. — Ключи у тебя?
В руке Мироновны тихонько звякнула связка ключей.
— Ладно, — сказал Матвей Григорьич.
— Притвори-ка дверь…
V
Глаза у Фени покраснели и болят, затекла нога, но спать ей не хочется. Книга не пускает. Лизнув указательный палец, Феня переворачивает страницу.
«— Это бесполезно… — сказала графиня. — Клянусь вам, — я никогда не стану вашей… Раньше убью себя!
Маркиз с дьявольской улыбкой пожал плечами.
— Не забывайте, что у меня есть могучий союзник — время. Остынет ваш гнев, высохнут слезы и… ваша молодость и моя безграничная любовь — возьмут свое.
— Никогда!
Грудь Эльвиры высоко вздымается, и в прекрасных глазах ее леденящее презрение…»
Феня отрывается от книги, подымает голову и слушает. Где-то вдали звенят маленькие колокольчики, поют о чем-то серебристыми голосками.
Феня узнаёт их песенку.
«Поздоровел… — соображает она. — Встал, должно быть. Деньги считает… Или… это…»
Под красными веками Фени вспыхивает хитрая догадка, и губы кривятся злой усмешкой.
Феня быстро снимает башмаки и в одних чулках крадется по темным комнатам к спальне Никанора Демидовича, где все еще хохочут маленькие колокольчики, спрятанные в секретном замке пузатого комода.
Поглядев с минутку в замочную скважину, Феня неслышно скользит обратно, затворяется в своей комнатке и, улыбаясь, натягивает башмаки.
— Попалась теперь ведьма!.. — шепчет она. — Ужо! Рассчитаюсь с тобой, погоди! Приедут утром батюшки, после панихиды все расскажу отцу Артамону… Ладно! Запрячут тебя в тюрьму. Узнаешь!..
VI
Стоявшая в углу спальни, склонившись над маленьким сундучком, Мироновна схватывается за голову, вскакивает и спешит к комоду, около которого беспомощно топчется смущенный и испуганный Матвей Григорьич.
— Лезет тоже, не спросясь… Набат поднял… Людей тебе надо? Свидетелей мало? Не совался бы, коли не знаешь… Задави тебя окаянная!.. — шипит Мироновна, возясь с замком комода, захлопывая и выдвигая ящики.
А колокольчики, веселые, малиновые, заливаются…
— Девчонка не спит еще. Дошлая на пакости. Сразу смекнет, а завтра такого наболтает… Останешься доволен. Чёрт!..
— Кто ж его знал? — оправдывается Матвей Григорьич. — Я только руку засунул… А ты должна бы упредить.
Наконец, колокольчики умолкают, Мироновна тихонько отворяет дверь и слушает. Из комнаты Фени доносится шорох, слышны шаги, скрипит стул… Мироновна сжимает кулаки и смотрит в упор на Матвея Григорьича. В круглых зеленоватых глазах старухи животная злоба, страх, почти безумие. На губах пузырится пена.
— Что теперь? — хрипит Мироновна. — Беспременно слышала… Донесет завтра. Как пить дать. Пропали наши головы… Обыскивать станут, куда спрячешь?
— Придушить ее… — предлагает Матвей Григорьич, тихо, чуть шевеля засохшими губами.
— Ну? А потом что? У… Осел старый! Помощничек!.. Ха!..
Мироновну внезапно осеняет блестящая мысль. Старуха шмыгает за двери и, затаив дыхание, крадется по темному коридору. Простоволосая, с всклокоченными седыми космами, худая, длинная, сейчас она похожа на старую злую кошку…
В конце коридора Мироновна пригибается и почти ползет, шаря руками по полу. Чуть слышно звякает чугунная вьюшка печки, и старуха на секунду замирает, прижавшись к стене. Потом поднимает с полу вьюшку, шарит рукой по теплым обоям, находит дверцу и медленно, медленно, ощупью, без единого звука закрывает печную трубу…
В комнатке Матвея Григорьича качается желтый огонь свечки, и по розовым обоям танцуют длинные тени.
Матвей Григорьич сидит на кровати, крепко сжав руки, и, не спуская глаз, смотрит на середину стола, где неровной горкой топорщатся смятые сторублевки, выигрышные билеты и разноцветные акции. Тут же, рядом, искрятся два бриллиантовых кольца, медальон и горсточка золотых монет.
Мироновна сидит у стола, держит на коленях старую енотовую шубу Матвея Григорьича и в распоротую подкладку зашивает пачки бумажек. Кривые, дрожащие пальцы плохо повинуются старухе. Гнется иголка, рвутся нитки…
Дня через три, проводив старого хозяина на кладбище и честь-честью помянув его блинками с киселем, Матвей Григорьич поедет в деревню. Давненько уже не бывал он в родных местах. Да и старым костям пора на отдых. У Матвея Григорьича застужены ноги, ревматизмы одолели, авось на вольном-то воздухе, да на летнем солнышке…
Шьет Мироновна, торопится, а рядом за стенкой, в кухне, спят две праведницы: толстая Васса и мать Юлиания. Крепко уснула Васса и снов никаких не видит. По широкому потному лицу кухарки шмыгают юркие тараканы, ситцевое одеяло сползло на пол, а Васса тихонько похрапывает и до самого утра и не повернется…
Вот у монашенки сон легкий и чуткий. Мать Юлиания часто просыпается, охает. Глядит в темноту и слушает. А чуть задремлет, сны видит. То будто лес шумит, то вдруг бубенцы зазвенят, словно тройки едут. Мать Юлиания кашляет, вздыхает и шепчет молитвы…
VII
«…Медленно тянутся скучные дни, Эльвира по целым часам не отходит от окна своей сказочно богатой темницы. Глядит на старые, покрытые седым мхом, стены замка, на столетние деревья запущенного парка. Всей тоскующей душой, всем страдающим сердцем графиня далеко отсюда, в милом отцовском поместье, где ждет ее бедная мать, проливающая неутешные слезы. Там Эльвира была веселым и беспечным весенним цветком, там родились ее первые мечты о счастье. Увы, они привели ее сюда!..»
У Фени болит и слегка кружится голова. В маленькой комнатке жарко и душно. Девочка глубоко вздыхает, расстегивает пуговки на груди и снова склоняется над книгой:
